МЫ БЫЛИ ПЕРВЫМИ!

Айсен Дойду рассказывает АЙСЕН ДОЙДУ (Сивцев Айсен Дмитриевич) — г.р. 1941. Старший сын писателя Суорун Омоллоона. Один из первых якутских стиляг. В 1968 г. окончил ВГИК (киноведческий факультет). Драматург, поэт, прозаик, художник. Автор многих стихотворений, ряда пьес, поставленных в якутских театрах. Повесть Айсена Дойду "Небесные охламоны" — первое и единственное в своем роде произведение в прозе, правдиво отражающее суровый досуг творческой якутской интеллигенции 80-х годов XX века. "Большая Якутская Энциклопедия"

Щас пойдет... Дьэ, барда... Во-от, уже все. Значит, так, я буду сюда говорить, да? Примерно на таком расстоянии, так? Спрашивай. Рассказать о своей стиляжной молодости? Ха-ха! Ну-у, это было чуть ли не с 7 класса, или с 8 класса, вот, да, когда я учился. Это где-то 57-й, 8-й, вот эти самые года, когда я учился в школе.

Все началось с того, что я, э-э, очень любил такую ритмическую, современную музыку, ну, вот как молодежь всегда бывает — она любит такую необычную, новую! музыку. И вот, я находил такие пластинки, у нас патефон был... Патефо-он... и там, значит, я нашел в амбаре такие старые записи 30-х годов, 40-х, где были фокстроты — диксиленд, вот, Варламовский диксиленд, вот этот: та-да-та-дам... (напевает). Или, например, "На карнавале": "На карнавале вы мне шептали та-та-да, та-да..." Вот такие, очень такая... джаз, это был джаз! Это были первые джазы — Цфасмана, там, 30-х годов...

Потом джаз после войны запретили. Вообще — нигде не передавали, пластинок не продавали джазовых. Один Утесов был, и то, когда он играл, то... ну, это был не чистый джаз, а что-то эстра-адное такое, в общем, скорее вот такие популярные вещи пел, играл — типа, там, "Моо-ре! Па-да-да... Женские ножки..." Вот такие песни он пел, шлягеры тех времен.

А потом, значит... Джаз вообще запретили, обозвав это течение как бы буржуазным искусством. "Музыка толстых". То есть, Сталин не любил джаз, и как-то это дело заглохло, все эти ансамбли стали называть "эстрадные". Но нам повезло, потому что мы ловили "Голос Америки".

Поздно вечером, с 11 вечера передавали джазовую музыку, программа «Take Train А» («Поймай поезд А»), и там, значит, такие позывные: "Та-а, рам-пам..." Вот, как только это начиналось — все! — мы чуть ли не с ума сходили, мы, там, сидели ночами напролет, слушали эту самую джазовую музыку. Вот это самое поветрие, и тогда был железный занавес, да? — то есть как бы... Это 50-е годы еще где-то... Господи, я говорю 57-й — это... это вот, слушание этих вещей у нас началось где-то после смерти Сталина, с 53-го года, когда уже мы учились... может быть, в 5-м я классе учился, может, в 6-м, мне нравилась такая музыка, мы вот это все делали.

А потом, значит, подпольно стали продавать такие, м-м, "на ребрах" так называемые, на рентгеновской пленке самодельные пластинки. И мы доставали такие. Вот, там появились такие первые рок-н-роллы, да, вот эти все вещи покупали, вот, слушали. Потом как-то мне попалась пластинка Армстронга случайно... и ну таким образом это все с джаза и началось.

Потом, значит, фестиваль 56-го года в Москве молодежи. Вот они как бы... вот этот Железный Занавес как бы открылся, да. И как бы то, что мы не знали, вот это все поветрие, все это иностранное, как бы яркое, необычное, с музыкой, с одеждой — все это неожиданно ворвалось в нашу советскую жизнь. Так? А советская жизнь была какая? У нас система была тоталитарная. Стандарт, да. Одевались все одинаково, все серые — в серых костюмах, широченные брюки, кепочки носили, хе, такие большие, кургузые пиджаки, которые болтаются, и вообще в 50-е годы в магазинах, э-э, м-м, очень трудно было купить хороший костюм. Не то что там модный, вообще трудно было купить нормальный костюм, да. Или ботинки. Все было такое какое-то серое... Спасибо, если ботинки найдешь, купишь. Вот такие времена были тяжелые.

И тут — 56 год. Сразу все это ворвалось, и уже как бы... этот фестиваль показал что вот — существует совсем другой мир, другой космос, где совсем другая музыка, другая мода, одежда, все это такое необычное. А молодежь всегда же привыкла протестовать, идти против течения. Как раз совпало — вот этот наш протест, как бы, против взрослых, да, против моды... Это всегда так происходит, новое поколение молодых — оно всегда протестует и хочет по-своему все это... свое принести, все отвергает, все старое, считает, что это хлам, это все отжившее, ненужное, там, все ушло, давайте что-нибудь новое, необычное, яркое, вот такое вот настроение у нас было.

И поэзия пошла такая — Вознесенский появился, Евтушенко, они стали писать какие-то необычные стихи... А тогда поэты писали в основном только на политическую тему, допустим, вот: "Давайте, колхозники, дружно возьмемся, там, за дело, выполним пятилетний план, да здравствует Партия!.." — все в таком духе было. И был строжайший контроль — со стороны обкома был контроль, и со стороны комсомола, вот это все чуждое, буржуазное влияние чтоб не проникало в сознание молодежи.

«...В журналах все это печатали в виде критики, а мы читали просто как источник информации, то есть наоборот все воспринималось...» Карикатуры на стиляг из журнала «Крокодил»

Все контролировалось — вплоть до того, что когда начали мы носить узкие брюки, суживать свои брюки, да, — а брюки носили на 40 см, а мы суживали их до 20, 18 и даже аж до 15 см. Чем уже тогда стиляга, значит, носил... чем уже в узких штанах, тем он считался моднее, да (смеется). Ну, это, конечно, глупость. И вот милиция ловила нас таких, в узких брюках которые ходят по улицам, ловила, в отделение, значит, тащила, и ножницами все это разрезалось. То есть они портили, ха-ха-ха, одежду. И одного парня поймали, а прическа была кок — такой высокий кок, лохматые такие немножко волосы, и обрили его.

А тогда же все стриглись под... полубокс был такой, бокс — то есть, затылки у всех были стриженные. То есть как будто... как щас современная мода. Они все были стриженные. Нас стригли до 7 класса, всех заставляли в школе наголо вообще под машинку. И только после 7 класса можно было носить какую-то прическу. А тогда были прически — там, полька так называемая, да, бокс, полубокс... и все, пожалуй, больше ничего. Такие голые, стриженные затылки, впереди чуть-чуть такая челочка, вот это вся и мода. И в это время, значит, появляются лохматые люди, волосы становятся длиннее, поднимается впереди как кок это все...

Их называли стиляги. Носили широченные галстуки все. А молодежь стала носить узенькие галстуки. Как шнурки такие узкие. Причем галстуки должны были быть непременно яркие. Я помню, как еще студенты худучилища — они вот маслом подрисовывали, ставили какие-то яркие такие пятна, квадратики, все это выглядело... самодеятельность, конечно. Потому что невозможно было купить, там, галстук такой. Я помню, один с Запада привез галстук с пальмами и обезьяной, это считалось тогда вообще супермодно. Ха-ха-ха! Пальмы и обезьяна — это вообще, ну как говорится, моднее уже некуда в нашем представлении было, вот. Потом стали носить такие кургузые, широкоплечие такие, болтающиеся пиджаки яркой расцветки. Та-ак. Ботинки стали модные такие... вот как сейчас "на платформе", как говорят, а тогда вот на такой... толстая такая подошва на микропорке. Да, да, такие... желтые какие-то вот такие... толстые, с бляшками тут. И как-то вот мне повезло, что, когда я учился уже в 8 классе, или в 9-м, не помню... и тогда дядя мой, режиссер, привез из Москвы такие мне ботинки. Где он достал, я не знаю. Это вообще был страшный дефицит, в Якутске, по-моему, я первый стал носить такие ботинки. Ни у кого не было. С такой пряжкой и вот такая вот подошва.

Потом отец почему-то мне привез такой лохматый какой-то, интересный, вот, пиджак из Москвы... Где-то я достал галстук, потом стали, уже покупая в магазинах яркой расцветки ткани, такие ковбойки навыпуск шить. Никто не носил, страшно было, потому что это носили только плохие иностранцы, буржуи совсем, последние буржуи-негодяи могли носить такие рубашки.

Вот это все вместе производило такое страшное, шокирующее впечатление на обывателя якутского. Ну, может быть, там в центре, в Москве как-то еще ничего так, может быть, там — иностранцы, то-се... А Якутск в те годы — это была глухая провинция. Деревянный город, каменных зданий вообще было 1-2-3-4, может быть. Город был грязный, везде помойки, туалеты во дворе, да, никаких удобств. Единственный ресторан был, назывался "Север", и то это был сарай, не ресторан, а сарай это был, такой деревянный, типа барака, длинный дом, и написано: «Ресторан "Север"». И когда туда кто-нибудь ходил, на него пальцами показывали, что вот в ресторан ходит, чуть ли не буржуй... Вот такая атмосфера, и тут появляются молодые люди, откровенно кидающие вызов обществу. Да.

Затем появляются первые магнитофоны, мы уже начинаем записывать "Голос Америки", уже начинаем переписывать эту американскую джазовую музыку. Специально ходили на иностранные фильмы, особенно детективы, где герои в ресторане, вот, танцуют буги-вуги, свинг танцуют, рок-н-ролл, и мы смотрели, главное, не на этих героев, не на сюжет фильма (смеется), а по нескольку раз ходили смотреть и старались запомнить движения танцев. Вот по таким зарубежным фильмам мы понабрали разных па, старались подражать и стали сами танцевать под джаз. И вот мы шли в ПКиО (Парк культуры и отдыха), там была танцплощадка, и когда начинали там играть... ну, естественно, рок-н-ролл там не играли, ну, типа фокстрота такую ритмическую музыку играли, и мы там толпой выбегали, начинали трястись... И все кругом стояли с открытыми ртами, смотрели — откуда такие свалились, яркие, в узеньких штанах, ковбойках какие-то якутские ребята и начинают танцевать рок-н-ролл, они все обалдевали, конечно... Вот такая юность у меня была.

Стали рисовать какие-то абстрактные композиции, абстракционизмом стали интересоваться. А брали мы все из этого... В те времена почему-то много критики пошло, вот "Крокодил" был журнал, и там все время печатали буржуазные вот... "Их нравы" — такая рубрика была. И там почему-то печатали, как, там, "ослиным хвостом" рисуют абстрактные вещи, Сальвадора Дали печатали — ну, с такой долей критики, конечно, про стиляг там писали, в общем, критикуя, рисовали в таком смешном виде, ага. И оттуда мы черпали всю информацию. Брошюрки издавались о буржуазном искусстве, там тоже это все... Вот, довольно интересно, что в журналах все это печатали в виде критики, а мы читали просто как источник информации, то есть наоборот все воспринималось...

И оттуда же я узнал о футуристах, русских футуристах дореволюционных — только из таких вот журналов и особенно из "Крокодила". Когда они писали, что были такие футуристы, которые писали стихи — там длинные выдержки почему-то приводили, то ли нарочно делали, непонятно... Мы черпали всю информацию оттуда, мы стали писать такие же стихи, как футуристы, мы уже знали, что такое абстрактное искусство, кубисты — уже этой терминологией пользовались, пытались рисовать такие картины... А тогда у нас искусство было такое — нужно было рисовать, там, героев соцтруда, трактористов, доярок, колхозников, вот такое надо было рисовать. А что-то другое не очень приветствовалось, говорили: "Ну зачем это «буржуазное слюнтяйство»"... "Розовая лирика" тоже не принималась, то есть про любовь, считалось, что это аполитично. А на первом месте шла, как в фашистской Германии, политика. Это и в литературе было, и в поэзии, и в живописи было. И за этим строго следили партийные органы. Чтобы никакого буржуазного влияния не было! И мы, молодежь, стали протестовать именно против этого. Может быть, бессознательно, интуитивно, в общем, мы нарочно все делали наоборот. И преподаватели с нами боролись, и комсомол, всякое было...

Рисунки Айсена Дойду

Потом я попадаю в Москву, в институт кинематографии, и там вообще это все нормально было, в начале 60-х все это нормально воспринималось уже. Уже Битлы пошли, американцы, помню, привозили на ВДНХ выставку абстрактного искусства, пожалуйста. Можно было уже достать где-то альбом Сальвадора Дали, совсем уже другое отношение. Это Хрущев начал, после Хрущева пришел Брежнев — в эти годы какое-то послабление было. Потом, в конце 60-х — начале 70-х, опять стали все замораживать, опять этот контроль, опять закручивание гаек... Уже литература не та, уже появились диссиденты, которые начали уезжать, рок тогда не очень приветствовался, уже все начало возвращаться на свои партийные позиции...

А послабление, вот эта "Хрущевская оттепель" — она маленько раскрыла нам границы... там, запретов не особенно, и в это время расцветает вот эта поэзия — Вознесенский, Евтушенко, Солженицына напечатали, ну, больше правды. Потом стали закрывать глаза на музыку, не так строго стало с этим делом, появились какие-то рок-ансамбли наши советские... ну и так далее.

А начало было именно такое сложное, именно стиляги, я считаю, они как бы, эти молодые люди, протестующие против ханжества, против партийного такого стандарта — они как бы... Вот то, что мы называем сейчас демократией, относительная свобода, либерализм, вот этот либерализм, по-моему, они первые начали, стиляги, — это были первые люди, которые хотели, чтобы в нашу страну тоталитарную пришла демократия. Чтобы свобода была — в искусстве, в литературе, везде чтоб полная свобода была. Первые, которые открыли вот это окно, через которое свежий ветер повеял.

Первыми якутскими стилягами были, ну, вот все мои друзья: Юрка Вотяков, Витя Саввин, Нюргун Местников, Валерка Слепцов, Колька Слепцов... Среда была артистическая, художественная среда. Борька Васильев такой был тоже пижонистый, потом стал знаменитым журналистом... Стас Иванов, я помню, такой был, в 8-й школе учился, потом Томашевский был в нашей 9-й школе стиляга... В каждой школе была такая группа. И мы ходили друг к другу на вечера и танцевали, и по квартирам собирались и танцевали джаз.

Началась такая мода на кофе, на сигареты, коктейли так называемые — стали смешивать разные вина... ну, это все в подражание Западу... Мы смотрели фильмы, там все время коктейли употребляли. Ну, и, естественно, свой стиль жизни был у нас, поэтому нас называли стиляги.

Не, ну это была презрительная кличка — "стиляги", она как-то задевала, но где-то в душе она грела, конечно, нас (смеется). Это была презрительная такая... доходяга типа, деляга, стиляга... Не знаю, "Крокодил" придумал это слово, или народ скорее всего... Хотя в душе мы гордились, когда нас так называли. Это была в основном творческая интеллигенция — стиляги. А среди простых рабочих, сельских парней было много таких настоящих комсомольцев, которые, там, типа, шли за Павкой Корчагиным, комсомольские значки у них горели на грудях... За модой они не гнались, у них были нормальные такие пиджаки, они в кепочках ходили все, как Ленин.

Ну, как родители относились... Мать-то у меня рано умерла, когда я в 7 классе учился. А отец у нас был постоянно занят, мы его редко видели, он в командировках где-то, в творческих домах... Поэтому он как-то не особенно следил за нашим воспитанием, что ли, у нас была полная свобода. А у друзей моих было построже, они прятались, как-то скрывались... Ну, конфликты, видимо, были дома, но они не рассказывали. Это родителями не приветствовалось, конечно. Но они как-то тайком убегали, собирались у кого-то на квартире... были совершенно обособленные компании, у нас была своя музыка, свой жаргон — такие слова, типа: "колоссально", "железно", "старик", "хилять", "лабать"... "Салют" говорили, когда здоровались: "Салют!"... Деньги — "башли", ботинки — "корочки", "шузы"... "Чувак", "чувиха", "кадры"... Это из Сталинских лозунгов: "кадры решают все" — стали "кадрами" девушек называть, "больше Родине станков" — фигуры девичьи "станками" называли, от слова "стан"...

Очень много тогда показывали фильмов заграничных, французских. Жан Маре, Жерар Филип... Иногда показывали "трофейные", американские фильмы, где был сплошной джаз — "Серенада солнечной долины", про Бенни Гудмана был фильм... С музыкой, там, со всеми этими коктейлями... И мы видели, как живут иностранцы у себя дома. Да, это все было, конечно, подражательно все, на низком таком самодеятельном уровне, но было, было, было, да.

Знали ли мы про битников? Ну, битники — это в сытой Америке был протест против этой сытости. А у нас, в нашей бедной стране, у нас была как раз тяга к буржуазности, к хорошей одежде — галстуки-бабочки, фраки...

Потом я попал во ВГИК... А почему именно ВГИК — потому что я очень любил смотреть кино, где новый фильм идет, я сразу бежал туда. Поэтому меня и потянуло в кино. Поступил на киноведческий, хотя мог и в художественный, — я знал, что этим студентам больше всего показывают кино, с утра до вечера мы смотрели фильмы. Тогда журналов иллюстрированных про зарубежную жизнь не было, и мы черпали информацию только из кино, как живут люди на другой половине Земли... И только ВГИК давал информацию об этой жизни. Со мной в одно время тогда учились Коля Губенко — режиссер, Валя Теличкина из знаменитых... Сережа Соловьев, известный сейчас режиссер. Шукшин был старше нас, уже заканчивал, ну, всякие там Мережко — много их было, Краузе... Шпаликов Гена был такой, Инна Гулая — "Когда деревья были большими" видел? Жена Шпаликова. Никита Михалков, я его помню очень хорошо, нормальный был студент, ничего особенного, правда, уже в фильмах снимался... Олег Видов, Нахапетов...

В Москве стиляжничеством уже не занимался, нет, я уже стал больше читать, ходил по музеям... Меньше внимания уже обращал на внешнюю сторону, серьезнее стал. Днями и ночами читал книги — там, Сент-Экзюпери, Мережковский у нас в библиотеке был, Фрейд, много было книг даже русских авторов, которых мы до этого не знали, например, Бабеля... Репрессированных читали, которые были под запретом, а мы читали... Есенин тогда даже был запрещен! Много ходило тогда по рукам самиздата... "Кама-Сутру" даже читал, Оруэлла "1984" — за это можно было вообще в тюрьму тогда сесть... Много фантастики американской... То есть, для меня Москва открылась именно с этой стороны. В Якутск я вернулся совершенно другим человеком, тряпки уже не интересовали, больше занимался творческой стороной, уже что-то писал, поэзию очень любил, немножко рисовал... А тут все осталось почти на том же уровне (смеется). Меня тогда не взяли на телевидение, хотя мне дали направление именно на телевидение, парадокс какой-то, наш советский сюрреализм. А попал в какой-то Харбалах, работал там художником в клубе — это ж парадоксально все, какая-то глубинка Таттинского района, куда я попадаю после ВГИКа, и больше меня на работу не берут нигде... Видимо, такая установка пришла, что я такой несоветский (смеется)...

А что касается дальнейшей судьбы первых якутских стиляг... Ну, многих уже нет в живых... Юрка Вотяков, мой близкий друг, стал одним из лучших художников-графиков республики, умер в 1980 году, в возрасте 32 лет, от опухоли в мозгу. Саввин умер от менингита, Борис Васильев — они оба тоже были художниками, Васильев как раз и разрисовывал маслом галстуки — умер от туберкулеза... Нюргун Местников, Валера Слепцов, Коля Слепцов — всех уже нет с нами... Из тех, кто жив... Клим Ефремов — ныне кандидат географических наук, знает 9 языков, недавно совершил пробег из Якутска до Магадана, рекорд такой установил... Главный нейрохирург республики Гоголев Маримест Петрович — ну, он не был таким уж стилягой, но тоже из нашего круга был, Новгородов из художественного училища был крепкий стиляга, сейчас где-то за пределами республики живет, говорят, художник хороший... Ну, кого ни возьми, из молодежи, вот, мы были самыми первыми, в авангарде были, мы были первыми, которые весь удар на себя приняли, а за нами уже все пошли — ну, из них-то многие уже стали и кандидатами, и докторами наук... А-а, Клим Туралысов тоже модой увлекался — вот он сейчас стал единственным доктором архитектуры. То есть, можно сказать, что все эти люди потом по жизни стали уважаемыми людьми, а те, кто их травил — вот они как раз и не стали, то есть, наоборот все оказалось, как показало время. Ну, это же была такая среда: дети художников, писателей, музыкантов, вот из этой среды, интеллигенции — они стали увлекаться стиляжничеством, а именно ребята из пролетарской, колхозной среды — они придерживались своих старых правил всегда. Но со временем и они стали меняться.

Да, мы были первыми демократами. Кстати, так и можно озаглавить этот материал — "Мы были первыми", был когда-то такой комсомольский фильм...

Записал А.Семенов