Журнал "Трилистник" № 1-2 '2002

 

  
 

  Строки и рифмы

На первую страницу номера

На главную страницу журнала

Написать письмо

ТРИЛИСТНИК
№ 1-2 '2001

ЮБИЛЕИ
Александр Семенов,
Айсен Дойду

"ЧОРООН": CODA
или продолжение следует?

А.Семенов
"ЧОЛБОН": 15-ЛЕТНЯЯ ЗВЕЗДА

МНЕНИЯ И СОМНЕНИЯ
"КТО СЛЫШАЛ ПРО ТАКОЙ ТЕАТР?"
монолог Георгия Сергучева, записанный Айсеном Дойду

ПРЕДСТАВЛЯЕМ:
"ХРОНИКИ ХАРОНА"

на вопросы Дмитрия Савко отвечает поэт и музыкант Роман Жданов

СТРОКИ И РИФМЫ
Рашид Ишниязов
SOVETIKUS REQUIEM

Александр Егоров
РАССКАЗЫ

СПОРТ
Qwerty
ЯКУТСКИЙ ЭКСТРИМ

Редактор 
Александр Семенов
В оформлении обложки использован рисунок Владислава Левочкина

Александр ЕГОРОВ

РАССКАЗЫ

Первая женщина

Я запомнил только ее имя. “Ольга”, — сказала она, когда мы с двумя Саргыланками-соседками и сестрой Наташей спросили, как ее зовут. Ее мама пришла в гости к нашей. Кажется, мать называла свою болтливую гостью Христиной. Больше у Ольги с Христиной никого нет. То есть, их только двое в семье. Ольга сказала это, когда они гостили у нас уже во второй раз.

Мы с ней были одногодки. Я был уже достаточно взрослый, чтобы тяготиться званием жениха обеих соседок-Саргыланок. Одна из них за год до появления Ольги даже насильно целовала меня, пользуясь преимуществом в росте и весе. Родные до сих пор подшучивают надо мной, напоминая этот эпизод.

Одним словом, я сразу понял, что, вполне вероятно, меня скоро начнут дразнить и Ольгой. Надо было как-то сразу дать всем понять, что она мне ни вот столечко не понравилась. А понравилась-то она мне как раз очень.

Прежде всего именем. Такого имени я еще не слыхивал. Да и сам процесс его произношения — глубокого и короткого, нежного и твердого — вызывал странные ощущения. Казалось, человек с таким именем, вдобавок приезжий (не помню, откуда в наше село приехали Христина с Ольгой) должен знать нечто нам неведомое и недоступное.

Понравилась и поразила Ольга меня еще тем, что была необыкновенно светлой. Волосы ее были заплетены в две косички, а челка так и норовила вспыхнуть на солнце нимбом вокруг ее головы. А такого белого лица, как у Ольги, я еще не видел. Разве что на картинках.

Дважды они гостили у нас. И оба раза я продержался молодцом. Даже прозорливая и очень едкая на язык сестра Света не заметила, что я неоправданно часто обращаюсь к ней по имени и смеюсь веселее и громче обычного.

В третий раз она пришла к нам одна. Я один сидел в старой лодке-плоскодонке, лежавшей прямо посередине нашего, общего на четыре дома, двора. Ольга сказала, что пришла ненадолго. Что она во второй раз специально запоминала дорогу, чтобы найти нас, если что. Мои сестры и соседки рыскали поблизости, а я ощутил острое желание поиграть с Ольгой наедине. Я уговорил ее посмотреть через дырку в совхозный ледник, который был недалеко и имел среди местной детворы славу нечистого места. Скоро Ольга забеспокоилась и сказала, что пора бы ей идти домой. Она что-то поведала о тетке, которая должна была приглядеть за ней. Потом предложила: “Пойдем, поиграем у меня”.

Вообще-то, даже сейчас, будучи сам уже отцом семейства, обязательно предупреждаю родителей: куда с кем иду и через какое время вернусь. И не факт, что меня отпустят без долгих напутствий и внушений. А в тот далекий летний день... “Пошли”, — ответил я, абсолютно не представляя, где она живет и как буду возвращаться потом.

Оказалось, что они живут возле дома моего дедушки. Тетка та исчезла в неизвестном направлении, и Ольга повела меня играть к пугающим своей немыслимой высотой и величием деревянным “двухэтажкам”.

Там оказались двое мальчиков и девочка, уже знающие Ольгу и называющие ее как-то кудряво и по-детски Оленькой. Мне они не понравились уже потому, что были постарше нас. Вечно у этих старших одни пакости в голове. Не помню, во что или в кого мы играли, но скоро они объявили мне бойкот и засобирались сбегать к какому-то комбайну. Во время бойкота Ольга продолжала играть и разговаривать со мной. Но устоять против соблазна полазать по настоящему комбайну, понятное дело, не смогла. “Ты подожди меня здесь. Я быстро. Потом еще поиграем”, — сказала она и бросилась догонять товарищей. Оставшись один, я первым делом перебрался поближе к дедушкиному дому. Показываться им не стал, поскольку все еще надеялся, что моя вылазка останется незамеченной. Время от времени я смотрел в ту сторону, откуда должна была появиться Ольга. Ее не было. Все не было. Потом опять не было.

Я вспомнил тех противных мальчишек и девочку, которые объявили мне бойкот — самое страшное наказание в нашем дворе, налагаемое в исключительных случаях — только за то, что я оказался чужаком, и обида горечью разлилась в сердце. Я поднялся, отряхнул штанишки (такие: без ширинки, на резинке) и мерным шагом направился домой.

Шел я подчеркнуто мерным шагом потому, что должен был пройти мимо трех мест, где обитала нечистая сила: мимо самого старого дома в селе, где поселился дух старика, пожиравшего детей, мимо интерната, где был домовой и уже названного выше совхозного ледника.

И вдруг издалека донесся тонкий крик: “Са-а-а-шка-а-а!” Ольга прибежала ко мне. И очень по-девчоночьи взлетали ее косички с огромными белыми бантами, очень по-девчоночьи мелькали ее тонкие голени, очень по-девчоночьи она запыхалась. “Не уходи так рано. У меня дома торт есть”, — сказала она. Торт! Это было волшебное слово.

Мы пошли к ней. Ольга подвела меня к столу, где возвышался самый умопомрачительный из всех виденных мною тортов с большими красными розами из крема и пятью свечами. Она рассказала, что у нее сегодня день рождения и вечером этот шедевр кулинарного искусства будет съеден какими-то гостями. Наверное, у меня был очень расстроенный вид. Ольга посмотрела на меня и сказала, что я первый ее гость, и она угостит меня кусочком.

Я с энтузиазмом выхватил из кармана мамин подарок — перочинный нож с зеленой рукояткой в виде попугая. Ольга не смогла им отрезать заветного куска, сколько ни орудовала. Поэтому я взял нож из ее рук и аккуратно вырезал два совершенно симметричных кусочка.

Торт был божественным. На вкус. На вид он теперь заметно сдал позиции. Его изувеченный бок генерировал флюиды тревоги, и я предложил Ольге уйти из дома. Но она была убеждена, что надо отрезать еще по одному кусочку, а потом — хоть куда.

“Еще по одному кусочку” оставили на столе только половину торта, а “хоть куда” обернулось все тем же совхозным ледником, возле которого мы продолжили пиршество.

Вечерело. Ветер уже начал пахнуть тем часом, когда родители зовут детей домой. Тут мы увидели, что в нашем направлении идут мои сестры и соседки-Саргыланки. Почему-то мы решили их избегнуть. Мы пошли по направлению к ее дому, но “девчачьим” маршрутом — по центральной улице, минуя три нечистых места и, тем самым, совершая немыслимый крюк.

“Я знаю только эту дорогу, — сказала моя спутница, — а твою не запомнила. Я запоминаю только со второго раза и только если стараюсь”. Мы остановились возле магазина. До моего дома все еще было два шага. Ей оставалось еще пилить и пилить.

“Давай завтра тоже будем играть?” — предложила Ольга. “Давай, — ответил я. — Только не у тебя. У тебя противные соседи”. “Хорошо, я приду к тебе сама. Ты не обижайся, я сегодня так задержалась потому, что запачкалась в комбайне и решила поменять платье. У меня безумно много платьев, потому долго выбирала из них самое нарядное”. Только тогда я заметил, что у нее уже белое платье, а не розовое, в котором я ее видел днем. “Я не обижаюсь”, — сказал я.

Потом она повернулась ко мне: “Давай будем дружить всегда-всегда и никогда-никогда не будем ссориться! Пусть кто угодно ссорится с нами, но мы будем вместе против них и вместе друг с другом!” Я выразил согласие, и Ольга пошла домой.

Я тоже вернулся к дому. Возле калитки остановился и посмотрел ей вслед.

Вечернее солнце светило в ее прямую узкую спину, бантики жизнерадостным взмахом отмечали каждый ее мелкий и бодрый шаг, а в левой руке она вертела ивовый прут. Улица была пустынной и очень широкой, а Ольга — очень маленькой и красивой.

Меня до сих пор охватывает глубокое волнение, когда вспоминаю, как сломя голову нырнул в гараж, где было припрятано мое самое грозное оружие — деревянная сабля, изготовленная из рейки ценой бесчисленных заноз и титанических упражнений с ножом-”попугаем”. Схватив саблю, я мигом догнал Ольгу.

Она не особенно удивилась, когда я вдруг зашагал рядом. Искоса посмотрела, выдержала паузу, потом спросила, что я держу в руке. Сабля произвела на нее впечатление. Мы начали охотиться на стрекоз, которые летали возле большой лужи. Ольга никак не могла попасть, потому что замахивалась слишком широко и вся сила уходила на это движение. Сабля к цели шла уже очень тихо.

Пару раз я поправил ее, но она все же не смогла научиться, потому что все время заходилась в смехе. Тогда я взял саблю сам и показал несколько образцовых ударов. Ольга была в полном восторге. Одна стрекоза осталась жива, и она взяла ее за крылышки и понесла домой. Попрощался я с ней ровно на половине пути, когда стала видна веранда ее дома.

Возле хотона меня засекла мать. Но она была сбита с толку тем, что в столь поздний час я иду из той части деревни, куда мне одному ходить было категорически запрещено. И иду, не прячась, не боясь. Наоборот, с гордо поднятой головой и нарочито мерным шагом.

“Как твои коровы? Все вернулись?” — чуть устало спросил я у матери.

— Все.

“Хорошо”, — буркнул я, прошел мимо нее, задев плечом, и деловито замкнул калитку за собой на щеколду.

...Она назавтра не пришла. Не пришла она ни через два дня, ни через месяц, ни через год. Ольга исчезла из моей жизни навсегда. Они уехали, говорили. Не знаю куда.

Но вот уже более двадцати лет время от времени с невыразимой нежностью я вспоминаю ее светлые-светлые волосы, курносый нос и добрые карие глаза.

Ольга оказалась права: мы больше никогда-никогда не ссорились и, когда она очень редко снится мне, оказывается, что мы всегда-всегда были вместе, хотя и очень рады встретиться.

Она снова тихо улыбается, поглядывает искоса, затем уходит, держа на излете руку с зажатой за крылышки стрекозой. Она уходит все дальше и дальше по широченной улице. И ветер теребит ее волосы, край белого — “самого нарядного” — платья, играет с бантами. Я смотрю на свою руку и вижу, что снова стал маленьким. Потом смотрю на другую руку: она тоже маленькая, изрядно грязная и пустая. Тогда меня озаряет, я хватаю невесть откуда взявшуюся саблю и во весь дух бегу вслед за Ольгой.

Бегу, потому что в одночасье стал Мужчиной. И не могу примириться с тем, что моя Женщина идет между небом и землей такая одинокая и беззащитная...

 

Музыка падающих звезд

Сказка на новогоднюю ночь.
Рекомендуется взрослым детям.

Пахнет Новым годом. И мороз не обычный — новогодний. Даже снег под ногами хрустит как-то празднично. Над проспектом горят неоновые цифры — 1995. У прохожих тоже все по-новогоднему: разговоры, одежда, походка, улыбки. Везде огни. Взлетают сигнальные ракеты и фейерверки рассекают свинцовую темень. Запах еловой смолы и шампанского исходит, кажется, от самой земли. А снежинки как будто кружатся в «белом» танце.

Мои ноги несут меня мимо всего этого блеска и веселья, и я догадываюсь куда именно. Нет, не хочу признаваться себе в этом, но надо смотреть правде в глаза — я иду к ней.

Мне не хочется ни о чём думать, ни о чём беспокоиться. Я оставил своих друзей, выбрав мороз и снегопад, но шаги мои легки. Да, я иду к ней. В этом теперь не приходится сомневаться. Надо было просто смириться, считать снежинки и идти, идти, идти...

Знакомый двор, знакомый подъезд, тускло освещенная лестница и, наконец, дверь под номером четырнадцать. Решительно протягиваю руку к кнопке звонка...

Сперва мне показалось, что дом обрушивается в бездну. Это длилось не более секунды, но я успел опереться о стену. Раненым зверьком колотилось сердце о ребра. Я ощутил, как дрожат поджилки. Труднее всего на свете было нажать на эту кнопку. Захотелось повернуться и побежать прочь.

Чувствуя предательскую слабость в коленях и холодок в груди, все же овладел собой: «Вот еще! Ее родители уехали, она поссорилась с друзьями, осталась одна и никуда не собирается. Илона не могла соврать».

Трель звонка показалась неестественно громкой. Потом шаги и голос:

— Кто там?

Во рту мгновенно пересохло, и, будто со стороны, услышал свой голос:

— Дед Мороз!

Из-за двери донесся смех и скрежет открываемого замка...

Она в кимоно цвета морской волны с золотыми рыбками и коричневыми моллюсками, в которых белеют жемчужины. Ногти босых ног лакированы под цвет рыбок и гребень в волосах тоже золотисто-оранжевого цвета. Густые темно-каштановые волосы плавно разбегаются в стороны от него и крупной волной падают на плечи.

Она взмахнула в изумлении бровями, словно птица крыльями, и воскликнула:

— Ах, это ты, Александр!

Под взглядом ее искрящихся оживлением глаз первые минуты я плохо соображаю и почти не понимаю, что говорю и что слышу. Кажется, поздравляю. Проворные руки взяли мою шапку, сняли пальто, и я оказываюсь в затемненном зале.

На ворсистом ковре стоит маленький карточный столик. На нем в подсвечнике, изображающем сюжет из «Одиссеи», горят три резные розовые свечи. Чуть дальше, в углу, стоит ёлка, и опять чувствую запах древесной смолы. Гирлянды не горят. Те же гибкие руки усадили на тюфяк, уставили стол снедью и поставили початую бутылку шампанского и коньяк «Наполеон», чему я искренне обрадовался — это была опора, хоть что-то знакомое и понятное, за что я мог бы уцепиться.

Вдруг ловлю себя на том, что у меня что-то спрашивают. Она сидит напротив на таком же тюфяке, подогнув ноги по-турецки, и переспрашивает:

— А ты откуда пришел? Издалека?

— Не то чтобы очень. Из Сайсар.

— Господи! Это надо же — из Сайсар! Ладно, хорошо, хоть дошагал. Давай, поднимем бокалы.

Я смотрю ей в глаза и уже перестаю бояться. Было ясно, что передо мной сидит одна из самых красивых женщин, когда-либо рождавшихся на грешной земле. И меня нисколько не удивляет, что, явившись в три часа ночи, сижу и пью с ней шампанское.

— С Новым годом, Юлия Викторовна!

— С новым счастьем, Александр!

Шампанское было холодным и вкусным. Есть не хотелось, но я не смог устоять перед строганиной. Чир таял во рту.

— А ты попробуй его с виноградом.

— Да что вы говорите?!

— Правда, правда!

— Ну, раз так... О! Я даже не думал, что будет сочетаться. Теперь всегда буду так есть.

— А один мой знакомый ест селедку со сгущенкой!

— Фу! Как можно...

— Ха! А кто только что отведал чир с виноградом?

— Так это же вы посоветовали, Юлия Викторовна...

— Ага! А если я предложу цыплят табака с цианистым калием?

— Я буду настолько благороден, что поделюсь с вами.

— Ах, вот ты какой! Узнаю автора этих слов. Как только тебя угораздило сюда занести? Никогда бы не подумала. Вот и мне с Нового года кое-что перепало... Ведь ты сам догадался прийти, да?

— Да.

Я вру и не краснею. В этой комнате, за этим столом, с этой женщиной я действительно верю в это. И готов поверить еще во многое. Потому что это новогодняя ночь. Ночь чудес.

— Саш, а почему ты не с той девушкой?

— Вы это о ком?

— О той самой, с которой ты везде вместе. Брюнетка с прической каре.

— А, Наташка... Но вы-то откуда знаете?

— Я все про тебя знаю! — Она подмигивает и смеется. — Один раз на концерте в Культурном центре вы сидели как раз подо мной. Она выглядела счастливой, а ты — усталым. Открой коньяк. Надо же, пью со своим студентом. Я точно сошла с ума!

— И я тоже — пью со своим преподавателем.

— Честно говоря, ты никогда не был для меня обычным студентом. Да что я говорю «был», ты и сейчас для меня — не студент!

— Не могу со своей стороны сказать то же самое о вас. Особенно, если вспомню, как в прошлом году выгнали меня с лекции.

— Да, славное тогда было времечко! Не надо было тебе играть в карты и перекидываться записками с девушками. Скажи тост!

Я всегда считал, что она очень похожа на японку. На очень красивую японку. Но в этом кимоно... Япония... Хорошо, пусть будет Япония.

— Однажды Будда гулял по берегу Японского моря. Вдруг набежавшая волна выбросила прямо к его стопам прекрасную жемчужину. Будда поднял ее и поразился великолепию розового камня. Сгорая от нетерпения, он полетел в Тибет, похвастаться своей находкой перед Далай-ламой. Но ветер позавидовал удаче Будды и сдул камень из складки его плаща. И жемчужина упала на землю и превратилась в девушку невиданной красоты. Я хочу поднять этот тост за ту самую девушку, в которую влюбился и даровал жизнь сам Будда. За женщину, которая в данный момент сидит напротив меня. За вечную загадку женской красоты, Юлия Викторовна! Пусть Будда и впредь будет находить жемчужины и ронять их на грешную землю!

— Пусть теряет подальше от наших мест. И от тебя.

Вопросительно таращу на нее глаза.

— Не скажу — почему. Просто приятно считать себя единственной жемчужиной. Обещай мне больше никогда и ни перед кем не произносить этот тост. Хорошо? Ты умеешь польстить женщине непринужденно. Это хорошо. Немногие так умеют.

— Значит, это единственное, что я умею в свои двадцать лет.

— Но так ли важно что-либо уметь делать? Можно быть совершенной машиной со стальным сердцем и резиновой совестью...

— И дубовой головой.

— Да. Не надо судить о человеке по тому, сколько и чего он умеет делать.

— А что важнее?

— Умение иного порядка. Умение любить и быть любимым, уважать и быть уважаемым. Умение быть благодарным и виноватым. Налей еще. Этот «Наполеон» папе привез один друг из Франции. Если хочешь, могу принести мозельвейн. Прямиком из Германии, из Мозеля.

— Вы угадываете мои сокровенные мечты. Это мясо по-французски само напрашивается на старое доброе вино.

Она с улыбкой поднимается и идет на кухню. Обычно она ходит быстро, почти что семенит. Но сейчас шагает крупно и ставит ступни в одну линию. Сзади на кимоно вышиты медуза и актинии.

Возвращается, победоносно держа бутылку впереди себя.

— А вот и он — наш следующий герой. Саш, а «Наполеон» тебе понравился?

— Я вот сейчас размышляю — оду в его честь написать или гимн? Что лучше на ваш взгляд, Юлия Викторовна?

— Гимн. Потом можно будет подобрать музыку. А теперь признайся: до того, как прийти ко мне, ты много выпил?

— Да не то, чтобы очень... Шампанское, русскую водку, амаретто, земляничный ликер...

Глаза у нее становятся круглыми:

— Ты что — экспериментируешь над своим организмом?! Нельзя же так перемешивать! И не хмелеешь, главное. Вот что удивительно. Ты здорово умеешь пить. Красиво. Так и хочется с тобой сидеть при свечах и пить, пить. Не пьянея. Одухотворенно. Кстати, зачем ты пьешь? Мне никто не сумел толком объяснить.

— Чтобы обрести самого себя. Слишком много вокруг меня происходит такого, чего я не понимаю. Я становлюсь самим собой, когда пью. И начинаю понемногу понимать себя.

— Интересный ответ. Чувствую, что ты говоришь правду. В жизни ты иногда кажешься наигранным. А теперь ты грустный, молчаливый и напоминаешь ребенка, который пытается вспомнить вчерашний сон. Давай, включим музыку! Что ты желаешь?

— «Энигму», если есть.

—- Конечно, есть! Секунду... Вот и она. Внимание — включаю! Наслаждайся!

«Энигма»... Это значит — загадка. Музыка у них и вправду загадочная. Она вызывает видения: лунная ночь, туман над озером. И по лунной дорожке спускается с небес сотканная из звездного сияния прекрасная полупрозрачная женщина. Женщина-вампир...

— Какой молодец! уже разлил мозельвейн. Чокнемся!

Аромат такой, что, наверное, поднял бы мертвеца из могилы. Трудно сказать, какой вкус у вина —настолько неуловим и богат его букет. Вино идет не вниз, к желудку; оно сразу поднимается к глазам и изменяет мир.

И в этом измененном мире слова приобретают какое-то новое звучание и кажутся загадочными живыми существами. В самом воздухе разлилось что-то живое и теплое. Я ощущаю, как оно согревает своим дыханием мои руки, и представляю, как ласково гладит волосы Юлии Викторовны. Неясное смятение волнами накатывает на меня и золотые рыбки на кимоно купаются в этих волнах.

Измененный мир, напоминающий дно тропического моря. И женщина — повелительница этого подводного царства...

Она сидит против меня, положив подбородок на ладони и упершись на стол локтями. Чуть прищурясь, смотрит в упор. Уголки губ едва подрагивают. Она готова вот-вот рассмеяться.

— Санечка, а, Санечка! Я знаю, как ты играешь в футбол!..

— Я тоже, к сожалению...

— Что ж таким тоном?! Ты забил в одной игре столько мячей, что я запуталась их считать!

— Когда это было?

— В ноябре. С геологами, что ли, играли.

— А, вспомнил. Забил семь мячей.

— Только семь? Мне показалось — десятка полтора. Но меня очень впечатлил тот гол со штрафного, когда ты ударил с завязанными глазами. Как ты умудрился? Мяча, ведь, даже не видел...

— Я слишком увлекаюсь подобного рода дешевыми эффектами.

Мы опять пьем мозельвейн...

— Александр, вот моя любимая композиция! Потанцуем?

Я стараюсь не слишком прижиматься к ней. Сквозь тонкий шелк мои руки ощущают ее упругое молодое тело. Я зарываюсь лицом в ее волосы. О нее пахнет апельсином. Неожиданно мои губы касаются ее горячей шеи...

Это было лишь мимолетное прикосновение, но оно перевернуло все.

Я вдруг понял, что она — человек из другой жизни, из другого поколения, из другого круга. У нее своя шкала ценностей, недостижимая для меня. Она ЧУЖОЙ для меня человек, вот что! И эта ночь — невероятная нелепость. Что я здесь делаю?

Музыка закончилась. Я отпустил ее, но что-то во мне не может расстаться с ней. Я все еще ощущаю ее упругие груди, мягкие волосы, запах апельсина. Я стараюсь не смотреть на нее. Она сразу стала для меня другой.

Будто только сейчас проснувшись, я увидел под елкой груду подарков. Все ей. Роскошные букеты роз, огромные плюшевые игрушки, парфюмерные наборы, какие-то коробки с какими-то ювелирными изделиями... От родителей, подружек, мужчин. Больше всего от мужчин. Мой подарок — клацающие заводные челюсти на смешных ножках — она держит в руке.

Я осознаю, что мое время истекло. Пора уходить. Бал окончен. Надо запомнить эту ночь — она никогда не повторится. Запомнить все. Даже запах парафина от свечей.

Между нами сказано многое и, вместе с тем, не сказано ничего. Еще не произнесено первое слово, но я предчувствую последнее. И потому — надо уходить. И надо запоминать. Пусть слова не падают каплями, растворяясь в небытие...

— Саша, ты собираешься уйти?

«Как догадливы женщины!»

—- Я принесу твой любимый смородиновый чай. Сейчас, подожди...

Только бы не стала ничего спрашивать! Она — очень женщина. Поэтому не стала спрашивать, с чего вдруг я решил нагрянуть к ней. Не допытывается и о том, почему так стремительно засобирался уйти. Передает чашку с обжигающе горячим чаем. Я смотрю на нее, а она молчит. Это так мудро с ее стороны...

Молча смотрит, и чуть растерянная улыбка блуждает на губах.

Запомнить, запомнить эти глаза, по которым пробегают тени от колеблющегося пламени свечей, эту сухую теплую ладонь, которой она проводит по моей щеке.

— Александр, я открыла еще одно твое достоинство — не только умно говорить, но и умно молчать. О чем ты задумался?

— Ни о чем. Просто выпито слишком много.

— По тебе не скажешь. А я и вправду захмелела. Разные мысли в голову лезут и всякие слова на язык просятся...

Да. еще запомнить этот жест, которым она откидывает чёлку со лба.

— Саш, а ты прямо сейчас хочешь выйти?

— Да.

— Но... О чем это я? Давай, еще выпьем по рюмочке на посошок.

От вина почему-то хочется плакать. Кажется, постарел я и заболел.

Одеваюсь. Она вдруг улыбается и, быстро бросив: «Не уходи пока!», убегает на кухню. Возвращается с бутылкой «Наполеона».

— Это тебе мой новогодний подарок.

Сейчас я готов разрыдаться.

Одна из самых красивых женщин в мире протягивает мне бутылку.

— Спасибо, Юлия Викторовна! Никогда не забуду эти несколько часов.

— И я тоже. Ты неожиданно приходишь и еще внезапнее уходишь, ты интересно рассказываешь и еще интереснее молчишь, ты много пьешь и ни капли не пьянеешь, ты не тянешься к человеку, но располагаешь к себе. Очень много хочу сказать тебе, но слова — не то средство, чтобы передать все...

Она приподнимается и целует меня в губы. Внутри меня — пожар...

— До свидания, Юлия Викторовна!

— Счастливо добраться, Саша!

Запомнить, запомнить этот голос...

Вмиг отяжелевшими ногами опять переступаю порог ее дома; в обратном направлении.

Одна из самых красивых женщин закрывает за мной дверь, и снова ночь приветствует меня при свете фонарей. Правый карман приятно оттягивает бутылка. Снежинки тают на лице. Кое-где облака продырявлены и в дырах мерцают звезды.

Я иду назад. Я не грустный и не веселый. Нет. Я и грустный, и веселый. Трудно сказать, счастлив я или, наоборот, несчастен. Удерживаюсь от смеха, но в душе скребут кошки. Беспрерывно то глотаю слезы, то заглушаю хохот. Что-то изнутри распирает грудь, чтобы вылиться в песне или крике, но я молчу. Боюсь это что-то выпустить. Ловлю себя на том, что почти уже бегу. Останавливаюсь. Перевожу дыхание.

Навстречу попадается пьяный мужик. Он поздравляет меня и дает хлебнуть водки прямо из бутылки. Потом меня окружают четыре девушки и два парня. Наперебой поздравляют. Девушки целуют, парни пожимают руку...

Опять хруст снега под ногами. Запах от помады на щеках.

Снова почти бегу. Чувствую, что в силах взлететь и собрать звезды с неба, но не делаю этого — пусть светят людям в эту чудную ночь.

Наверное, у меня сейчас тоже новогодняя походка, новогодняя улыбка. До меня тоже доходит, что это волшебный праздник. Поэтому иду все быстрее и быстрее.

В ушах играет музыка. «Космическая» Жана-Мишеля Жарра. Музыка улетающей души и падающих звезд.

Я иду, и, как будто, вижу себя со стороны — маленький человек с выглядывающей из кармана бутылкой, шагающий под огромным куполом ночного неба.

Я вижу этого человека — то ли очень несчастного, то ли очень счастливого. Он все идёт и идёт, а ночь раскинула крылья над городом, как гигантская черная бабочка, и в этой ночи — над этим городом, над этим человечком — разлилась чья-то очень большая любовь.

А человечку не до этого. Он торопится. Все шагает и шагает. Навстречу чему-то или кому-то...

01.01.1995 г.

Hosted by uCoz