Гавриил КСЕНОФОНТОВ

От автора

Каждый, кто знаком с классиками этнографической литературы, помнит, конечно, такие общеизвестные факты из области первобытной культуры, как картинные письмена северо-американских индейцев, «путевой журнал эскимосов», составленный своеобразными иероглифами, «письмо юкагирки» и т.п. В научных трудах эти факты фигурируют в качестве иллюстративного материала к эмбриональному состоянию того элемента культуры, которому в дальнейшем суждено было сыграть столь решающую роль в материальном и духовном прогрессе всего человечества. Развитое иероглифическое письмо, слоговое силлабическое, наконец, звуковое фонетическое при суждениях о разных народах всегда рассматриваются, как показатели высшей культуры.

Но когда мы обращаемся к известной нам этнографической литературе о якутах и древних народах Сибири, можем легко убедиться, что научные материалы о различных формах народной бытовой письменности почти отсутствуют, за исключением разве древних рисунков на скалах или реже на могильных камнях. Создается такое впечатление, что все туземные народы Сибири по уровню своего культурного развития стояли ниже дикарей Нового Света, индейцев, эскимосов и пр. Но так ли обстояло на самом деле? Нельзя ли искать причину этого явления не в аборигенах с их самобытной культурой, а в самих исследователях, в отсутствии у последних специального интереса к поискам таких элементов культуры, которые в наших глазах приподнимали бы эти туземные народы, вызывали бы к ним уважение? Что дело обстоит именно так, доказывает тот разительный факт, что старая этнографическая литература пестрит многочисленными сообщениями, наоборот, об отрицательных, темных сторонах быта туземцев, которые должны разбудить презрение к ним, а иногда даже и омерзительное чувство. Нам думается, что большинство просвещенных читателей не нуждаются в представлении доказательств этого рода. По-видимому, именно, благодаря указанной политической тенденции старой этнографической науки в её целом, об исключениях мы не говорим, например, у якутов осталось незарегистрированными весьма любопытные явления употребления мнемонической иероглифической письменности.

Не случайно то, что Емельян Ярославский, работая когда-то в Якутском Национальном Музее, которому теперь присвоено его имя, и роясь среди всякого незарегистрированного музейного хлама разыскал две долговые книги одного неграмотного якута из далекого Верхоянского округа, в которых этот якут особыми иероглифическими письменами вел записи своих хозяйственных и торговых операций. Ярославский не ограничился раскопкой и разысканием этого интересного документа, но в свое время дал краткую заметку для напечатания в Т. Известий Якутского Отделения Географического Общества за 1915 г. стр. 99-102. Описанные им предметы значатся в этнографическом отделе под № 1529 и 1568. Заметка устанавливает, например, такие любопытные факты: автор книги слово «корова» передает изображением пары рогов, шкурки разной пушнины схематическими рисунками, слово «священник» чертежом дома с крестом, утонувшего должника изображением человека в горизонтальном положении и т.д. Ведь все это и есть те приемы и тот путь, идя по которому культурные народы древности в конце длительного развития и исчерпав разные переходные формы достигли, наконец, и тихой пристани — звукового письма, царству которого и не будет конца.

Было бы желательно, чтобы научный почин т. Ярославского, очень ценный потому, что он редкий, не заглох. Хотя бы кто-нибудь из сотрудников Музея имени Ярославского издал все существующие иероглифические знаки из этих долговых книг. Может быть, при надлежащих поисках в глуши якутских улусов найдутся еще случаи применения иероглифического письма. Темное население такого рода фактам обычно не придает значения. Мне, например, известен такой случай. Я как-то узнал, что один неграмотный якут, по профессии дьыллыт (предсказатель погоды), в течение 15 лет вел записи карандашом всех важнейших метереологических явлений, пользуясь какими-то своими знаками. Записи делались почти ежедневно. Я попросил своего знакомого, ближайшего соседа этого первобытного грамотея, раздобыть эту книгу, так как сам автор уже помер. Но к моему величайшему огорчению получил краткую информацию, что старший брат или дядя покойного бросил эту заветную книгу в огонь, вероятно, исходя из каких-то религиозных предрассудков. Так постепенно исчезают интересные факты, которые могли бы пролить свет не только на культурное состояние древних якутов, но и быть полезными в науке при разрешении, например, такой загадки, как происхождение звукового алфавита.

Итак, якутам была знакома иероглифическая мнемоника, причем, по-видимому, в очень высокой степени развития, судя, например, по употреблению рисунка рогов взамен рогатого скота. Но не было ли им известно и еще кое-что из той же области письмен? Не знали ли предки якутов, в ранние эпохи своей истории, и самые настоящие письмена?

Стр. 35-36 рукописи из архива

К этой работке мы сочли нужным приложить краткие тезисы по вопросу о происхождении орхонского алфавита. Наши воззрения по этому вопросу резко разошлись с установившимися среди тюркологов взглядами, согласно которым, древние турки свой алфавит позаимствовали от семитических народов Переднего Востока. Как бы высоко ни стоял авторитет древнего Моисея, который якобы самолично на горе Синае получил от бога писанные скрижали, мы все же думаем, что сложный вопрос происхождения древне-турецкого алфавита можно разрешать не только в плоскости святости догматов еврее — христианского правоверия, но и как-то еще иначе. Нам могут возразить, на каком основании мы вторгаемся в специальную область лингвистики и тюркологии? По нашему мнению, этот вопрос возможно формулировать несколько иначе, а именно изменив адресат: «Почему г.г. лингвисты-тюркологи вторгаются в специальную область этнологии вообще и этнологии турецко-алтайских народов в частности, самодержавно распоряжаясь историческими судьбами древне-турецкого алфавита?»

Тут мы вправе поставить и другой вопрос, а именно: в какой мере при самовольном разрешении этого вопроса г.г. тюркологи были независимы от общих установок и принципов мышления западноевропейского клерикального общества, светские представители которого теперь хотя и расширили идею «святой земли» — Палестины до размеров всего Переднего Востока, но и тем не менее обнаруживают неизменную тягу все явления культуры сводить все к тому же старому и единому источнику «боженьке» или к «бого-избранным народам», что в сущности говоря, одно и то же. Эту пуповину, соединяющую искони веков науку и религию, со всеми нежелательными последствиями такого незаконного сожительства может разорвать только этнологическое изучение происхождения культурных феноменов на основе социологического метода современного марксизма, а не историко-политический и формальный прием г.г. лингвистов с их единым лозунгом — «что доброго может быть из турецкого Назарета».

Марксистко-материалистический метод в социологии и вековечная тяга к богу вещи явно непримиримые, они также не могут ужиться вместе, как два медведя в одной берлоге.

Стр. 4-7 рукописи из архива

Якуты и древнетюркские рунические письмена

Профессор Б. Э. Петри во время своих археологических изысканий в пределах Предбайкалья между озером Байкал и рекой Ангарой в 1912 и 1924 г.г. разыскал и опубликовал в своих работах («Далекое прошлое Бурятского края» 1 изд. 1922, 2 изд. 1928. Иркутск.) два маленьких кружочка с отверстиями по середине, выточенные из каменного угля, служившие, по-видимому, колечками для веретена для прядения овечьей шерсти. Интерес находок заключается в надписях, сделанных на одной плоской стороне кружков буквами древнетюркского рунического алфавита, который был в употреблении у турецких народов, живших в современной Монголии, Урянхае, отчасти и в южных частях бывшей Енисейской губернии за время до середины девятого столетия по Р.Х. Следовательно, упомянутые письмена должны быть минимум 1100 лет исторической давности, а судя по характеру букв, возможно и еще древнее на 500 лет.

Территория, где найдены колечки, как известно, признаются всеми серьезными работниками науки древней родиной современных якутов, численность которых достигает до четверти миллиона душ обоего пола, т.е. немногим меньше одной трети туземного населения всей Сибири. Имея в виду размах современного расселения якутов на огромном пространстве Северо-Восточной Сибири, а также их численность, трудно сомневаться в том, что они когда-то занимали своими кочевьями всю область Предбайкалья, где русские завоеватели в начале 17-го столетия застали т.н. северо-байкальских бурят.

Ввиду того, что руническими письменами пользовались только народы, говорящие на турецких языках, по теории вероятности приходится допустить, что опубликованные Петри тюркские письмена остались от до-бурятского населения Предбайкалья, т.е. от предков якутов, позже переселившихся в бассейн Лены. Это предположение подсказывается всей материальной обстановкой и физико-географическими условиями данного края. Это обстоятельство не может не вызывать в каждом, кто интересуется прошлыми историческими судьбами якутского племени, повышенный интерес к расшифровке найденных письмен знатоками турецких языков и их рунической грамоты.

Научный интерес к надписям на веретенных волчках возрастает еще и потому, что по вопросу древности якутского языка, народа и культуры скрестились шпаги двух столпов турецкого языкознания, пользующихся широкой известностью, а именно академика Отто Бётлингка и академика В.В.Радлова. Первый из них, основываясь на данных своего обширного грамматического исследования «Ьber die Sprache der Jakuten», изданного в 1851 г., высказался за раннее отделение якутов от всех остальных турок, признавая тем самым якутское племя старейшей ветвью турецкого народа. Он пишет:

«Родство якутского языка с тюркскими было угадано еще до изучения его грамматики. Но из предлагаемого сочинения ... читатель может усмотреть, что между известными, кроме якутского, членами тюркской фамилии значительно меньше различия, чем у каждого из них с якутским. Язык языческих татар в Сибири, сколько я знаю из материалов, сообщенных мне Кастреном, кажется, ближе к языку мугаметанских татар нежели к языку христианских якутов. Если якуты, действительно, первые, как я полагаю, отделились от прочих членов своей фамилии, говоривших еще одним языком, то, может быть, кстати было бы это многочисленное семейство языков назвать турецко-якутским». (Уч. Зап. Ак. Н. по перв. И трет. Отд. Т. 1. Вып. 5, стр. 415).

Таким образом, по мнению Бётлингка, якутское наречие должно хранить в себе самые древнейшие языковые элементы и формы, характеризующие эту семью языков.

Академик Радлов в своей специальной монографии о якутском языке «Die Jakutische Sprache in ihrem Verhдtnisse zu den Tьrksprachen», вышедшей в 1908 г., придерживается диаметрально противоположной точки зрения. Он доказывает, что якутский язык не может быть назван архаичным и что все его лингвистические особенности, хотя и характеризуют язык, значительно разнящийся от всех прочих турецких диалектов, но тем не менее имеет все признаки позднейших стадий развития общетурецких языковых форм, в виду чего не может быть назван древним турецким диалектом. По мнению Радлова, якутский язык по своему историческому возрасту даже, наоборот, должен быть признан новейшим из всех ново-турецких диалектов, ибо образование его (в последней стадии тюркизирования) не восходит дальше эпохи возвышения монголов, т.е. начала 13 столетия по Р.Х. Все те особенности якутского языка, которые академик Бётлингк принимает за отпечаток древности, Радлов объясняет тем, что якуты не являются цельным турецким народом, а представляют смешение трех этнических элементов, участвовавших в образовании якутского народа почти в равных долях, а именно монгольского, турецкого и урянхайского, из которых последний играл роль первичного ядра и не принадлежал ни к монголам и ни к туркам. Таким образом, по Радлову, якуты по своему первоначальному происхождению не турки и не монголы, а какой-то неведомый, лесной и оленеводческий народ, который постепенно был монголизирован, а потом отуречен.

Дальше, идя в разрез единогласному мнению всех историков и этнографов, Радлов отвергает и проживание якутов в степях Предбайкалья, где, по его мнению, должны были жить те же турки, которых мы ныне находим на Енисее. Часть последних, отступя на север, позже вошла в якутскую мешанину. Делая логические выводы из научных построений Радлова, мы должны придти к заключению, что нигде возле Байкала не могут быть обнаружены какие-либо следы типично якутских слов и грамматических форм, ибо этот язык образовался в таежной полосе далеко на север от озера Байкал, тем более, конечно, немыслимо даже, чтобы якутами где-либо пахло в эпоху существования древне-турецких рунических письмен, ибо в это время они еще не успели родиться.

При ознакомлении с работой Радлова нужно иметь в виду, что он все свои принципиальные возражения Бётлингку делает анонимно, не называя своего противника по имени. Из новейших туркологов, изучавших якутский язык, теоретические воззрения Бётлингка, по видимому, принимает с некоторыми оговорками Н.Н Поппе, автор «Учебной грамматики якутского языка».

Стр. 7-8 рукописи из архива

В обоих катушках в общей сложности легко можно различить 29 букв, в которых, принимая во внимание, что каждая буква обычно равняется слогу (гласные пишутся очень редко), можно предположить 7-8 слов. Ввиду большого различия якутского диалекта от прочих среди этих слов по счастливой случайности могут оказаться такие, которые имеются только в якутском языке или могут быть осмыслены лишь при помощи якутских грамматических форм. Нужно думать, что в обоих надписях группы в 8 и в 21 букву представляют из себя не просто набор слов, а нечто целое, грамматически согласованное. Вместе с тем было бы установлено, что якутский язык существует издревле, и что его звуки раздавались на берегах Байкала еще 1200 лет тому назад. Таким образом, принципиальный спор двух академиков о древности якутского языка нашел бы простое разрешение без лишних диспутов и треволнений.

Стр. 32-35 рукописи из архива

Научный авторитет академика Радлова и признание его бесспорных заслуг стоят непререкаемо высоко как среди специалистов по турецким языкам, так и среди самих многочисленных народов, говорящих на этих языках. И отдаленные якуты в оценке значения научных работ и заслуг были бы не вправе составлять исключение. Помимо монографического исследования якутского языка и его отношения к остальным турецким диалектам, значительно восполнившего первоначальные наметки академика Бётлингка и приведшего их в полную ясность, никто иной, как академик Радлов продвигал вперед издание капитального словаря Э.К. Пекарского, пересоставленного автором по образцу Радловского общетурецкого словаря. Насколько он принимал живое участие в успешном ходе работы Пекарского, мы можем заключить по следующему, мне лично известному факту. В 1909 г. Пекарскому понадобился сотрудник по редактированию и корректированию его словаря и единственным кандидатом, на которого возможно было возложить эти обязанности, был студент Томского университета, якут А.Н. Никифоров. Но, к сожалению, последний не мог, как семинарист, получить перевод в Ленинградский университет. В это дело вмешался академик Радлов и Никифоров был немедленно же переведен и стал сотрудником Пекарского и исполнял эти обязанности почти до самой смерти, последовавшей от туберкулеза, заработанного при ленинградском сыром климате. Это был один из лучших и добросовестных помощников Пекарского. Он еще до знакомства с последним в Томске приступил к редактированию и дополнениям его малого словаря, призвав на помощь своих товарищей — земляков, в том числе и пишущего эти строки. Сознание научных заслуг Радлова не чуждо и нам, но отсюда еще не следует, что мы обязаны превратить его имя в религиозный фетиш, ибо это было бы несовместимо с уважением к его личности. Радлов работал, несомненно, не с целью превратиться в своеобразного «святошу», на которого нельзя было бы и пальчиком показать, а чтобы будить критическую научную мысль и толкать любимую им отрасль знания все вперед и вперед. Да мы пока и не пытались критиковать научные воззрения Радлова об взаимоотношении якутского языка к остальным турецким, чтобы не очутиться в глупой роли пигмея, вознамерившегося бороться с великаном. Наше отношение к этой чуждой лингвистической области заключалось лишь в том, что мы постарались усвоить начатки элементарной грамотности по другим тюркским руническим письменам, пользуясь известными научными пособиями, в том числе, главным образом, трудами самого академика Радлова, полагая, что эта задача будет по плечу и нам. Если умели писать и читать на своем родном языке древние Йоллыг-Тегины и многие другие, то позволительно и нам надеяться одолеть детский букварь древней якутской грамоты, составленный по правилам досконально изученной енисее - орхонской орфографии. Преодолев, таким образом, ликбез на родном языке, мы попытались приложить полученные элементарные знания для прочтения и понимания тех писанных текстов, которые по всем историческим данным должны были принадлежать отдаленным предкам якутов. Успех в этом деле, само собой разумеется, должен зависеть главным образом от разумения нами своей родной речи. Тут уже мы не нуждаемся ни в каких учебных пособиях, которые хотя иногда и составлялись «великими Велизариями», но, почти как общее правило, при содействии весьма неопытных во взаимоотношениях якутско-русского языков поводырей из числа случайных обывателей. Тут приходится критиковать не столько самих составителей грамматик, сколько их толмачей, обвиняя последних во введение в заблуждение г.г. ученых.

Если наша работа по прочтению образцов древнего якутского письма, напоминающего по своему характеру «буки аз ба» и т.д., в каком-либо отношении задевает учение крупного научного авторитета в тюркологии, то тут уже вина не наша, а его самого. От того, что он, проявляя большое нетерпение к темпам медленного развития истории в деле накопления эпиграфических памятников, захотел выступать еще в роли пророка и формулировать те или другие предвзятые теории, то это обстоятельство ни нас и никого другого не может заставить считаться с его научными пророчествами.

У нашего тюрколога-великана есть еще одно легко уязвимое место. Это то, что он, не ограничившись ролью лингвиста, захотел обрядиться в тогу фольклориста и историка, не ознакомившись предварительно за недосугом со многими элементарными положениями этих научных дисциплин. Здесь, конечно, мы не только вправе, но и обязаны критиковать научные воззрения академика Радлова, как бы высоко он ни стоял в глазах специалистов-тюркологов. Следовательно, вина опять-таки падает не на нас, а на самого Радлова, которому вздумалось без надлежащих щитов прогуливаться за пределами своих владений. Хотя бы даже и царь пользуется всеми присвоенными ему правами лишь тогда, когда находится при своих регалиях. Критический разбор взглядов Радлова на историю якутов и понимание их фольклора мы не вправе выделить от общей главы критических проверок всех якутских историков. Попытаемся это сделать в «Очерках по истории якутов». Интересно, однако, по этому поводу сопоставить тактику Радлова и Бётлингка. Последний, сформулировав те выводы лингвистической науки, которые могли бы пригодиться историку якутов, отсылает читателя к трудам своего ученого друга и коллеги Миддендорфа. Видимо, Бётлингк был более опытный стратег, чем Радлов.

Стр. 7-11 рукописи из архива

Финляндские ученые Кай Доннер и Марти Резанен в одном из номеров... Финно-Угорского Общества в Гельсингфорсе, 2 за 1931 г. поместили статью под заглавием «.................................», посвященную описанным выше двум новым находкам по древнетюркской эпиграфике. Доннер излагает историю находок, а Резанен пытается расшифровать самые надписи.

Из сообщения Доннера интересно отметить следующее. Он думает, что обе веретенные катушки, заключающие рунические письмена, найдены в составе множества пряслиц подобного же типа при раскопках профессора Петри в землянках или жилых ямах железного века, якобы характеризующих одну стадию в развитии железа (Раннее железо). В этом обстоятельстве автор усматривает сугубую важность упомянутых находок. Кроме того, он видит интерес их в том, что ими открывается новая, ранее неизвестная, провинция распространения древних турецких письмен. Гипотезу Петри о принадлежности последних и всей культуры «Курумчинских кузнецов» предкам якутов Доннер считает недостаточно убедительной. Со своей стороны он напоминает только, что с этими остатками кузнечной культуры можно бы поставить в связь енисее — остяков и вообще каких-то татаризованных киргиз, служивших кузнецами у тюрков, а также древних обитателей Прибайкалья курыкан, этническая принадлежность которых, по его мнению, остается еще не выясненной в науке.

Написанные на катушках знаки Доннер признает не только буквами древне-турецкого письма, но и настоящими письменами, чтение которых, однако, представляет большие трудности в виду их краткости. На катушке он прочитал слово «эдгю», что значит «добрый». По характеру букв Доннер допускает, что тюркское население Прибайкалья находилось в культурной связи с обитателями Минусинских степей, а не Монголии.

Мнение Доннера о раскопочном и комплексном характере указанных находок нуждается в коррективах в том отношении, что из двух пряслешков только один, который найден в местности Уту-елга в Курумчинском хошуне, можно считать принадлежащим к составу раскопанной Петри стоянки железного века. Кроме того, этот пряслешок найден не самим Петри, а О. А. Монастыревой, которая имела огород на том самом месте, где обнаружены стоянки. Второй пряслешок найден при пахоте крестьянами и прислан Петри позже. О целых кучах пряслешков, якобы найденных совместно с этими, тоже не приходится говорить. Таковы устные разъяснения самого профессора Петри, полученные от него лично.

Доктор Резанен, которому Доннер в виду своей болезни поручил расшифровку и отыскание смысла письмен, надпись на втором пряслешке считает совершенно отчетливой и довольно быстро отыскивает смысл и значение начертанных слов. По его чтению, здесь написаны восемь согласных букв Х Д Р ^ы Х І Р Ч Х (здесь нужно читать слева направо), которые нужно читать «ХАДЫРЫХ АІЫРЧАХ». Слово «аіырчах» Резанен считает древнетюркским названием веретенного ролика или катушки (по-русски пряслешок), каковое название до сих пор сохранилось у турок-осман в форме «аіыршах, аырышах, арышах». Что же касается слова «хадырых», он признает его производным от глагола «хадыр», который у сойот значит «вывернуть», у койбал и сагайцев «хаsiр» — загнуть в виде крючка, у телеут и казанских татар «хайыр» — сгибать, отгибать, а по данным древне-турецкого автора — лингвиста Махмуда Кашгарского «хадыр» значит вертеть, поворачивать, сучить, крутить. От этого глагола через прибавление окончания «ых», по мнению Резанена, должно образоваться имя существительное с приблизительным значением «веретено». Следовательно, надпись в целом необходимо признать названием самого предмета, на котором эти письмена написаны, т.е. «ролик веретена» или «веретенный ролик».

Надпись на другом ролике Резанен считает не поддающейся бесспорному чтению ввиду неясностей в начертании многих букв, а также возможности обозначения каких-либо непонятных для нас собственных имен лиц или мест. В надписи, идущей с внешнего края кружочка по спирали вовнутрь, Резанен констатирует в порядке последовательности следующие буквы:

Т . Д Р Л Г Р Х Р . Б Ш Ч . . . . Д Г У Л Г Э Р

считая некоторые буквы спорными. Пропуская вначале два неясных знака, Резанен читает «ЭРЛИГ АРХАР» (или ЭДЭРЛИГ АРХАР») с возможным значением «мужественный аргали», или, откидывая первые две буквы второго слова и присоединяя следующие пять знаков, допускает чтение «ХАР А БЭШ» — пятый снежного месяца, дает третью вариацию — «АРХАР ЫЛ БЭШ». В конце надписи Резанен усматривает слово «эдгю» — добрый или «эдгюлюг» — святой, добрый (уйгурское наречие).

Ошибка обоих авторов заключается в том, что они неосновательно отвергают проживание якутов в Предбайкалье и не привлекают данные этого наречия для выбора тех или других вариантов читки, которая в силу некоторых особенностей древне-турецкой письменности носит смысловой характер. Даже имеется основание утверждать, что при неизвестности наречия, на котором надписи составлены, многие краткие тексты древне-турецкого письма не могут быть прочитаны, ибо будут получаться ответы дельфийского оракула — либо так, либо этак. Поэтому первая задача расшифрователя должна заключаться в установлении наречия надписи, руководствуясь местом их нахождения. Эта задача авторами не выполнена. Они не ознакомились с литературой о происхождении якутов, доверившись неосновательному утверждению Петри, что якобы «историки не написали еще первых страниц истории Прибайкалья.» Эти первые страницы уже написаны и, как мы указывали выше, признание продвижения якутов из пределов Предбайкалья вниз по Лене есть основное достижение всей историко-этнографической литературы о якутах. Следовательно, кроме якутов трудно допустить какое-либо иное турецкое население в местах обнаружения интересующих нас находок. Эта презумпция должна в значительной мере облегчить чтение, истолкование и понимание смысла разбираемых древне-турецких надписей.

Кроме объективных данных о проживании якутов в Предбайкальи мы имеем еще целый ряд субъективных указаний, устанавливающих знакомство якутов с древне-турецкими письменами.

Стр. 11-15 рукописи из архива

Якуты до прихода русских жили под властью преемственного поколения своих Тыгынов, которые в сознании простого народа в его устных сказаниях превратились в мифологическую фигуру единого Тыгына, якобы последнего якутского царя, умершего после прихода казаков. Вопрос о тождестве этого имени с титулом орхонских тюркских князей и ханов «тегин» в настоящее время, ввиду присоединения к этому мнению самого В.В. Радлова (см. 1 стр. ), должен считаться окончательно решенным.

Точно также недоумение некоторых якутологов, которые не находили никаких следов и точных показаний о якутском царе Тыгыне, памяти которого народ уделяет столько внимания, в исторических актах эпохи казачьих завоеваний, теперь тоже нужно признать ликвидированным. Ибо, более зрячий и патентованный историк, профессор Бахрушин, в этих же самых актах разыскал имя могущественного князя Кангаласцев, причинивших очень много хлопот завоевателям своими неоднократными и упорными восстаниями, Тынин. В последнем профессор Бахрушин вполне основательно признает маленькое искажение «Тыгына» якутских легенд. (См. Акад. Сбор. «Якутия» Статья Бахрушина — Исторические судьбы Якутии — стр. 291). И автор этих строк, впервые ознакомившись с неизданными якутскими актами из Сибирского Приказа по выпискам В.В. Попова летом 1927 г. в г. Верхнеудинский, отнюдь не усомнился в тождестве Тынина и Тыгына.

На существование в якутских былинах «олонгхо» художественного образа каменописных столбов орхонского типа, воздвигаемых в честь богатырей, с описанием их военных подвигов, я указывал еще в 1920 г. в своих докладах о происхождении якутов. (См. журн. Бурятиеведение за 1928 г. №1-2. Статья В.И. Сосновского — Основные тезисы докладов Г.В. Ксенофонтова на тему «О происхождении якутов»).

Якутам известно также и древнее тюркское слово «битиг» — письмена в форме «бичик», сурук-бичик — письмена, ойуу-бичик — мелкие узоры и резьба. Итак, если якутам известны писанные памятники орхонских «тыгынов» и они сами вплоть до прихода казаков находились под властью одной какой-то ветви тех же самых ясновельможных «тегинов», то гипотеза профессора Петри о принадлежности найденных им письмен якутам никак нельзя признать праздной выдумкой или заблуждением увлекающегося археолога, как склонен думать якутский археолог Е.Д. Стрелов (См. Сбор. Трудов «Саха Кескиля». Вып. 3, 1926 г., статья — «К вопросу о доисторическом прошлом якутов.»). Не увлекается ли сам Стрелов, но в обратную сторону, стараясь на правах завоевателя ко всяческому принижению дорусской якутской культуры? Может ли серьезный ученый рассуждать о древней якутской культуре приблизительно таким же тоном, какой мы находим в трудах чуть ли не официального историка Якутии, Григория Андреевича Попова? У него мы находим такие строки:

«Кто знает, чем бы кончилось развитие власти тоёнов? Историческая обстановка и условия жизни неуклонно вели, по-видимому, к тому, что мог наступить момент, когда у якутов в сознании явилась бы мысль о царьке, владельном князе и т. д. ...Ведь мог наступить такой момент. ...» («Очерки по истории Якутии». стр. 14).

К этим словам мы дополняем от себя: « О, ужас, ведь мог наступить такой момент, когда историографу Якутии пришлось бы говорить о якутском царьке..., но, спаси нас приснодева Мария, и слава всевышнему, что он избавил нас от такой необходимости...».

Так приблизительно глаголят потомки древних летописцев, составляя свои благочестивые труды о великих подвигах русских людей в Сибири по насаждению власти московских государей. Уважаемый Григорий Андреевич, труды которого по истории якутов мы, однако, отнюдь не считаем бесполезными, и теперь не находит возможным скрывать чувства восторга пред подвигами своих отдаленных предков, ибо пишет: «Одно перечисление конечных пунктов проникновения якутских казаков должно изумить воображение читателя.»(1б. 25 стр.). Григорий Андреевич не подумал только о том, что «одно перечисление конечных пунктов» его собственных эмоциональных переживаний при составлении «Истории Якутии» тоже может поразить воображение более смышленого читателя. Но пусть не скорбит и не обижается на нас Григорий Андреевич, ибо он в данном случае подчинялся только извечному закону диалектического развития жизни, в том числе и науки. И ему тоже наверно не откажут в праве говорить и писать о восторженном настроении историков прямо противоположного направления, если они опять начнут увлекаться при описании дел и подвигов вновь разысканных якутских царей или «царьков», если продолжить манеру и стиль писания старых официальных и неофициальных историков «всея России и пр. пр.»

Ввиду изложенного полагаем, что гипотеза Вацлава Серошевского о том, что якуты идею своего племенного царя могли усвоить, глядя на атаманов русских казачьих отрядов, может теперь получить почетную отставку. Она сослужила свою службу при великорусских царях, звание которых русские люди, конечно, не могли расходовать по каждому пустяковому поводу, тем более, когда речь шла о покоренных дикарях. Иное конечно дело, когда речь о чуждых и далеких народах, которые не могли иметь никакого касательства к «Российской империи» и её повелителям. Тут не возбранно можно говорить о царях «ньям -ньям», которые и теперь гуляют без рубах и панталон, то же о королях у диких зулусов и.т.д. Но, однако, конкретная история весьма поучительна. Если нас поражало упрямство этнографов и историков старой формации, не пожелавших считаться с царем якутских народных легенд, то не менее того нас должна удивить прозорливость археологов новейшего типа. Они, упреждая прогнозы историка Бахрушина и еще будущих тюркологов, которые смогут принять горькую для них истину о знакомстве древних якутов с письменами, спешат с провозглашением смелой в их положении гипотезы о принадлежности предкам этих якутов писанных веретенных катушек. Вот что значит смена рулевых и общего курса общественного корабля. Тут и слепые прозревают и камни вопиют. Пусть, после этих поучительных примеров, не повторяют некоторые мудрецы, что объективная наука всегда стояла над политикой, будучи от неё независимой. «Объективная» наука покойных русских царей не хотела признавать существование древних якутских царей, преследуя свою политическую цель принижения духа всех подвластных народов, а советская наука, конечно, не имеет основания бояться столь опасного возвышения духа прежде угнетенных племен, чтобы намеренно скрывать действительные исторические факты.

К вопросам древности якутского языка, народа и культуры мы подходим не с этой точки зрения возвышения или принижения якутского народного духа. Сами научные деятели, хоть и обнаруживают большую зависимость своей работы от вопросов политики, но они не обязаны упреждать общую политику, а тем более творить и свою собственную. Дело их маленькое, они должны приходить на помощь, когда является нужда в их специальных знаниях.

Стр. 15-17 рукописи из архива

Теперь в рамках социалистического переустройства всего народного хозяйства идет ожесточенная борьба и на антирелигиозном фронте. Борьба с суевериями самой верующей массы дело не особенно сложное и трудное, ибо эта масса всегда «верит» в то, что говорят более осведомленные и сильные люди, выступающие от лица официальной науки. Следовательно, ожидать большой фронды на этом фронте не приходится. Но иное дело избранная головка «верующих», которые тоже пытаются использовать науку для своих целей. Советская наука не вправе да и не обязана просвещать эту публику одной палкой. Было бы вообще не целесообразно отказываться принять бой с главарями верующих и на научном фронте. Поразить и посрамить их в научных стычках значило бы предупредить возможность каких бы то ни было рецидивов религиозной настроенности , ибо, как известно, всякие болезни, в том числе и психические, начинаются в одном ограниченном участке, а потом уже начинает действовать общий заразный процесс.

Пишущий эти строки в своих этнографических и антирелигиозных работах неоднократно выступал с указаниями, что в дохристианских верованиях туземных народов Сибири сохранилось много любопытных фактов, воскрешающих начальные эмбриональные стадии весьма важных религиозных идей, как например, идея сына божьего, спущенного с неба на землю и страдающего на земле, неся на себе тяжелый крест страдания в образе пары быков, коней рабов, наконец, и шаманов, умирающих и воскрешающих в бреду своего больного воображения и т.д. В последней своей работе «Эллэйада» я пытаюсь доказать, что и древние еврейские мифы в священной Библии христиан о патриархах народа, в частности мифа о праотце евреев Якове, женящемся на дочерях богатого скотовода Лавана, скопированы от мифологических представлений древнейшего скотоводческого населения обширных евразийских степей, простирающихся от Хинган вплоть до Альп. Эти последние, т.е. мифы, лучше всего сохранились у якутов и отчасти у бурят шаманистов, ибо эти народы очень рано уединились в дремучую сибирскую тайгу. Сами современные степные народы, живя поблизости к центрам оседлых культур и отчасти благодаря постоянным историческим пертурбациям и смешениям многих народов между собою, давным-давно утратили идеологические воззрения, понятия и представления своих отдаленных предков, творцов кочевого быта. Поэтому поневоле взор любознательного ученого для реставрации идеологии и религии древних номадов вынужден обратиться и использовать тот этнографический материал, который к нашему времени сохранился в памяти тех скотоводческих племен, которые в древнейшие эпохи истории эвакуировались из области открытых степей и унесли с собой религию и мифологию номадов в таежную полосу Сибири, где духовная культура как бы законсервировалась в искусственной обстановке, задерживающей рост и развитие культуры вообще. Как зоологи и геологи на берегах Ледяного моря и теперь натыкаются на целые трупы мамонтов, так и «допотопная» степная и скотоводческая культура ныне может быть обретена среди якутов, бурят и других отсталых народов Сибири. Вот для какой цели и советской науке приходится разбираться в вопросе о том, сколь стара и какого происхождения самобытная культура якутов-скотоводов. Для разрешения этих вопросов нам может пригодиться и якутский царь Тыгын, вне зависимости от того, нужен он или нет советской истории, которая не может не быть построена на иных началах, чем историческая дисциплина у народов старой буржуазной культуры. Последняя всякую народную историю обязательно строит на базе вызова в народах либо умилительных чувств, вот, мол, каковы были наши предки — это были гуси, «которые Рим спасли», или, наоборот, воспитания в массах покоренных народов рабских настроений, мол, ваши предки были дикари и баста, разговор кончен, извольте ходить теперь пред нами на цыпочках. Советская наука и история, конечно, не могут иметь ничего общего с этими «держимордами» квасного патриотизма и «гром победы раздавайся»... Было время, когда и коммунистические деятели Сибири в руководящих центральных журналах печатали поэмы слащавых сибирских поэтов о Ермаке Тимофеевиче (См. Сибир. Огни .....), но это время прошло безвозвратно.

Стр. 18-31 рукописи из архива

Чтение надписей применительно к якутскому языку

Мы не будем останавливаться здесь на разборе находок профессора Петри в Курумчинских стоянках с точки зрения возможности приписания их якутам. Это заведет нас слишком далеко и затянет приступ к самой расшифровке. Перейдем теперь к последней задаче, но опять-таки предупреждаем, что мы и здесь не сможем разобраться во всех опорных моментах с желательной полнотой. Откладывая это до другого более удобного момента, мы ограничимся изложением лишь самого существенного. Сначала о надписи, которую Резанен читает «хадырых аіырчах».

По поводу начертания употребленных в этой надписи букв не может быть никакого спора и сомнения. Все буквы сохранились прекрасно, их значения ясны и понятны каждому, кто будет иметь перед собой орхонский алфавит. По нашему мнению, ошибка Резанена заключается в том, что он начал читать надпись с конца, т.е. из двух слов, написанных автором, он сначала прочитал и разобрал значение второго. Дальше уверившись, что прочитанное им слово есть точное наименование веретенного ролика, так удачно совпавшего с житейским назначением самого предмета, на котором надпись сделана, он остающиеся впереди четыре буквы «Х Д Р Х» признал первым словом, значение которого ему пришлось восстанавливать лишь по догадке. Таким образом, он получил «ХАДЫРЫХ», слово, по существу новое и неизвестное в известных ему тюркских наречиях. Мы же идем обратным методом, который соответствует самому процессу писания, то есть мы считаем необходимым установить первое слово, вышедшее из-под резца автора. Тогда само собой разумеется, остающаяся часть предположительно составит второе слово, если оно не разложимо и дальше. Мы останавливаем наше внимание на трех первых буквах «ХДР» и читаем «ХАДАР». Что это за слово?

В наречиях якутском, урянхайском, хакасском и казанском имеется глагол «хат» (повелительная основа) — сучить, прясть. (См. словарь Пекарского, Радлова, словарь урянхайского языка, приложение к труду Н.Ф. Катанова — «Опыт исследования урянхайского языка» и Н. Катанова — Хагастинг орыс тиллэрининг сєс пичиги. 1928 г.). От этого глагола через прибавление к повелительной основе аффикса «ар» образуется причастие настоящего будущего времени — «хатар» со значением сучильный, прядильный, служащий для целей сучения. Почти во всех тюркских наречиях способ образования этой формы причастия одинаков и не дает разнобоя. (См. Н.Ф. Катанов, ... 57, стр. 534-таблица этих аффиксов во всех тюркских наречиях). Итак — «хатар»-«хадар». Разница в «т» и «д». Монгольская письменность, как известно, эти буквы не различает, употребляя для того и другого знака одну букву. Факты постоянного смешения их мы встречаем и в орхонских — енисейских текстах. Кроме того, нужно принять во внимание еще закон озвончания «т» в «д», наблюдаемое во многих тюркских наречиях. Например, в якутском «кыырт» — ястреб, но «кыырды» — ястреба — «т» перешло в «д» перед гласным окончанием, или «олорт — олордор». Но такое явление озвончания «т» в «д» в первых слогах корня почти никогда не встречается, поэтому хат-хатар, ат-аты, саат-сааты. В древности тысячу лет назад озвончание «т» перед гласным аффикса могло быть постоянным явлением. Это явление, по-видимому, постоянно имеет место в урянхайском наречии. Судя по данным словаря профессора Катанова. Там находим следующие формы : ат-адым, конь — мой конь, ат-адын, стреляй — стреляйся, чыт-чыды, запах — тухни, хат-хадын, вей-свивайся вместе и т.д. Следовательно, причастие настоящего будущего времени по-урянхайски и теперь должен быть «хадар». Наблюдается ли это явление у тюрков Минусинского края мы в точности не знаем, но, по-видимому, частично наблюдается, ибо в указанном нами словаре Н. Катанова (не профессора) глагол «хат» приведен в неопределенном наклонении в форме «хадаріа».

Итак, «хадар» есть не что иное, как причастие или отглагольное прилагательное от слова «хат» — сучильный, прядильный. Эту читку мы признаем столь же соответствующим назначению пряслешка, как Резанен свое «аіырчах». Но, повторяем, разница в том, что он читает с конца, а мы читаем в порядке написания. Он 8 букв делит пополам, а мы на счет первого слова относим три буквы, следовательно, остальные пять букв должны составлять второе слово, которое определяется как нечто служащее для целей изучения. По нашему, второе слово должно читаться «КЫІЫРЧАХ», если подчинять его якутской фонетике, и «ХЫІЫРЧАХ» по фонетике других тюркских диалектов. Чтобы отыскать это слово и его значение в современных турецких языках, нужно иметь в виду закон образования долгих гласных с выпадением заднеязычного спиранта «і». Это явление наблюдается почти во всех тюркских наречиях. Поэтому это слово теперь может звучать «кыырчах» (сравни якутское «бэіэЇэ» и «бээіэ» — вчера). Слово кыырчах во многих окраинах Якутского края употребляется со значением волчок, юла. (Верхоянский округ, местами и в Якутском округе. По словам одного моего знакомого якута в Вилюйском округе кыырчахом называют особый вид волчка, который в других местах называется «дудда», джуурда». Часто юлу в Якутском округе называют «мас ойун», кюёрчэх ойун»). Так как процесс верчения волчка якуты определяют глаголом «кыыр», то образование существительного имени через прибавление аффикса «чах» представляется вполне закономерным, также как — кюёрчэх, иирчэх, баарчах, хаарчах и т.д., образовавшиеся от соответствующих глаголов. По существу слово «кюёрчэх», особый вид волчкообразной мутовки для сбивания пенки из сливок, представляется палатизированной формой того же «кыырчах». Кюёрчэх известно и хакасам и значит войлочное веретено.

Таким образом, мы получаем «хадар кыырчах» или «хатар кыырчах» — прядильная юла, сучильный волчок. В связи с видом и назначением самого предмета, для которого эта надпись является как бы этикеткой, дальнейшие комментарии представлялись бы излишними. Если первое слово еще не определяет индивидуальность наречия автора надписи, то второе «кыырчах» более свидетельствует о якутах, пока лингвисты не докажут, что это слово известно и урянхайцам или другим южно-сибирским тюркам. В нашей читке нет тех неувязок, которые имеются у Резанена. При его читке и толковании «веретенный ролик» слово «аіырчах», по нашему мнению, должно было быть поставлено с притяжательным аффиксом третьего лица, а не просто в именительном падеже, как, например, у якутов «сюгэ уга» — ручка топора или у осман — «чадыр аіыршагы» — верхушка палатки и т.д.

На втором кружочке мы видим надпись, спирально идущую по кривой линии от края в центр кружка. По-видимому, это не раздельные слова, что-то вроде целой фразы. Начало надписи попорчено, буквы стерлись настолько, что сохранились очень неопределенные царапины, которые трудно было бы принять за буквы. При установлении букв в этой надписи мы пользовались своими зарисовками с самого предмета, ибо на фотографиях, которыми пользовался Резанен, образовались в некоторых местах дефекты, искажающие очертания букв. Первая ясная буква — косой крест, имеющий значение Д. До этого пункта Резанен еще определяет две буквы, которые мы принимаем за простые царапины. Следующая за косым крестом буква при заполнении мелом получила очертания орхонского Р, тогда как на самом предмете ясно заметно, что на букву С-Ш, изображенную вертикальной чертой, присоединилась позже ломаная линия, которая напоминает одно крыло левой буквы Р. По моей зарисовке с правой стороны нет симметричного крыла буквы Р, что можно было бы предположить по фотографии. Поэтому я принимаю эту букву за первоначальное С-Ш. Дальше я буду обозначать все буквы порядковыми номерами, начиная от косого, который я принимаю за первую. На восьмой букве под острым углом к нижнему краю присоединилась линия позднейшего происхождения, которая, впрочем, никак не может изменить значения буквы. Большие сомнения может вызвать 12-ая буква, которая первоначально была Т, но позже получила неопределенный штрих сверху, идущий поперек левой спинки буквы. Само очертание буквы несколько небрежное, благодаря чему Резанен её игнорирует, с чем мы не можем согласиться, ибо оно, несомненно, есть окончание ряда палатальных согласных, предшествующих ей, ибо дальше начинается новый ряд, куда эта буква не может войти. Небрежность начертания получилась оттого, что писец решил углубить строку ближе к центру свободной площади. Кроме того, ему нужно было обойти неожиданный выем на краю кружочка. Поэтому буква эта оказалась начертанной несколько выше нормального положения. 13 и 14 буквы Резанен оставляет без внимания, тогда как здесь знаки Хы (по якутской фонетике Кы) С-Ш достаточно отчетливы, чтобы не вызывать какие-либо сомнения. Дальше последняя 21-ая буква способна вызвать колебания между Г и Р. Резанен совершенно правильно принял этот знак за слегка потертый Р, ибо Г после знаков согласных палатального ряда в изолированном положении вряд ли что мог бы значить. Таким образом, весь сохранившийся текст восстанавливается в следующем виде:

(Д) Л Г (Д) С Л Г Р Х Р Б С Ч Т К^ЫС (Д) Г Є Л Г Э Р

Особенность этого текста заключается в том, что нигде не удается зафиксировать разделительный знак, двоеточие, который обычно встречается через каждые два или три слова. Возникает вопрос, не употреблен ли здесь какой-либо иной способ разделения, чем обычно применяемый в енисее — орхонских текстах. В.В. Радлову при расшифровке надписи на могильной плите с Иши-Ханун-Нор пришлось констатировать употребление взамен двоеточия знака гласной буквы «а-э». (См...............С. 259). Если в данном тексте принят такой способ употребления какой-либо буквы взамен разделительного знака, то это обстоятельство возможно было бы установить лишь по прочтению всего текста, когда знак препинания не может не оказаться лишним. Мы в этой роли заподозрили «Д», который со своим буквенным значением никак не вмещается в текст прочитанных нами слов. Правда, ввиду лишь двукратного употребления этой буквы в роли разделительного знака у нас не может быть полной уверенности в правильности предположения, но определенный общий смысл всего сохранившегося текста по данным якутского языка, получаемый лишь при указанном допущении, говорит за правильность нашего приема читки.

Исключив два Д в начале и в середине, все написанное мы читаем: СЭЛИГ АРХАРАЙ БЭСЧИТ КЫС ГЄЛЮГЭР.

Дальше, имея в виду, что в памятниках орхонской письменности иногда пропускается удвоение некоторых согласных (элиг-эллиг), кроме того имеет место частое смешение заднеязычных спирантов Г и К, мы были бы вправе приведенное чтение корректировать и так:

СЭЛЛИК АРХАРАЙ БЭСЧИТ КЫС КЄЛЮГЭР

В морфологическом отношении прочитанный абзац, представляющий неполное предложение, звучит совсем по-якутски. Особенно характерным является аффикс «чит» в слове «бэсчит» и падежное окончание «югэр». В якутском наречии аффиксы — чит, чыт, чут, чют, сит, сыт, сут, сют служат для образования профессионального наименования, например, отчут-сенокосчик, масчыт-дровосек, илджит-посол, посланец. (Ввиду ассимиляции согласных приведенные слова в повседневной речи звучат — оччут, маччыт, илджит, бэччит.) Бэсчит — тот, кто занимается сдиранием и заготовлением впрок сосновой заболони. Во всех остальных турецких наречиях этот аффикс выступает в форме -чи, чы, чу, чю, ча, сы, си, джы, джи, цу, цы, ци, шы, ши. шу, шю. (См. Проф. Катанов. Опыт исследования урянхайского языка , 40).

Точно так же типичным для якутского наречия является и окончание «югэр» в слове кєлюгэр — дательного падежа имени с притяжательным местоименным аффиксом третьего лица. (См. Н.Н. Попе. Учебник грамматики якутского языка. 79-80 стр.). Если не ошибается профессор Катанов, то во всех прочих тюркских диалектах слова с притяжательными местоименными аффиксами склоняются точно так же, как обыкновенные имена существительные в зависимости от окончания, т.е. принимают обычные падежные суффиксы. В этом отношении, по-видимому, одно якутское наречие является исключением, так как для имен с притяжательными аффиксами второго лица множественного числа — «гар-гэр» с вспомогательными гласными -ы-и, у-ю, если слово оканчивается на согласный звук. Таким образом, в словах с мягкими гласными в корне именит. падежа с притяжанием получилось бы то же, что и в нашей надписи, например. Урянхайский чибэгэр — ваша вещь, эпшигэр — ваша супруга, єргээгэр — ваш дворец, кєлгэр — ваше озеро. (См............50, стр. 390-394). В турецких языках есть немало слов, созвучных с допускаемым нами «кєл», например, кюлё, кюлюк, кюлегэ, кююлк, кюлэ, кююлэг, кюлэк, кюлэ, кююлэ. Может быть, знатоки турецких языков сумеют образовать при участии этих слов приемлемое сочетание грамматических возможностей, даже более закономерное, чем наша читка?

Прочитанный нами текст мы переводим — «у зимнего озера чахоточного Архарая, занимающегося в виде промысла заготовлением сосновой заболони». Можно понять и так: у озера (или к озеру), где (находится) зимник, зимовье чахоточного Архарая... или Архарая, принадлежащего роду Сэллик. Не исключена также возможность слова «кыс» или «кыыс» понять как собственное имя озера, присваиваемого Архараю. Вряд ли, однако, было возможно «кыыс» понять как нарицательное имя-девица, дочь. В усматриваемом нами тексте слово «кыс» со значением зима, зимник звучит не совсем по современному, ибо теперешний якут предпочел бы сказать «кыстык», но в аморфных грамматических образованиях и теперь многие старики применяют эту устарелую конструкцию, например, говорят — «кыс мас» вместо «кыстык мас», «кыс хаар орто» — в пору зимнего снега или снежного обилия, «кыс кюрджюк» — замет зимнего снега и т.д. Таким образом, вычитанная нами фраза имеет явный отпечаток архаизма. Обращаясь теперь к общему смыслу надписи, мы могли бы заключить, что автор письма дает определение какого-то нужного ему или адресату пункта, указывая имя, профессию и индивидуальный признак или название рода его владельца, а также и краткую характеристику самой местности (озеро, около которого имеется зимнее жительство). Может быть, это секретная военная переписка, в которой определяется пункт соединения двух отрядов или пункт группировки сил одного вождя.

Обращаясь теперь к лексическому составу обнаруженного маленького словарика древних якутов, мы тоже должны констатировать наличие слов, являющихся специфическим достоянием якутского наречия. Это будут — «бэсчит» от «бэс» — сосна и «сэллик» — чахоточный. Слово «бэс» мы находим в урянхайском наречии в форме «пеш -мєш» со значением кедр, то же «мєш» в алтайском, койбальском, «пос», «боис» — кедр же в карагасском. (Радлов. Опыт. Катанов ор.сi. словарь 183 стр. Данные о караг. и койб. нар. мы почерпнули из мало надежного в лингв. отн. источника, Зиффельд-Симумяги «Урало-Алтаика».). К слову «бэс» могло бы иметь отношение шорское «пэс» — кандык, если не аффикс «чит» и иной губной согласный. К якутскому слову «сэллик» Э.К. Пекарский в своем словаре не находит тюркских параллелей.

Что слово «бэсчит» употреблено в значении имени деятеля (..................) убеждает нас согласованное с ним слово «гєлюгэр-кєлюгэр», при озере, или около озера, принадлежащем «бэсчит», хотя, конечно, можно усматривать согласование лишь с собственным именем Архарая. Во всяком случае, трудно принять это слово за местоимение «пять», как это делает Резанен, откидывая не особенно отчетливое окончание Т.

По поводу слова «сэлиг-сэллик» нельзя не обратить внимания на тот разительный факт, что при ориентировании с якутским лексическим материалом между ним и предполагаемым собственным именем этого агента имеется довольно ярко выраженная внутренняя связь и взаимообусловленность. Дело в следующем. В якутском языке мы находим слово «архах», что значит хронический кашель, чахотка, а в переносном смысле оно употребляется в значении — недужный, хворый, чахлый вообще. Совершенно правильное определение этого слова дается в капитальном словаре Пекарского со ссылкой на якута Порядина, а именно, «болезненное изнурение, похудание, чахлость, чахотка. (Ср. «сэллик», 153 стр.). Пекарский даже ссылается на шаманистические представления якутов, согласно которому «Архах-Тойон» есть собственное имя злого духа, насылающего чахотку. (Мне пришлось встречать и вариацию этого имени в форме «Архахтай»). Следовательно, собственное имя Архарая само по себе указывает на чахоточность этого субъекта, имя и озеро которого удостоилось чести быть запечатленными навеки древним грамотеем. Внутреннее родство обнимает и третье слово, относящееся к нашему Архараю, «бэсчит». Сдирание и заготовление сосновой коры обычно является делом стариков, не способных к тяжелой работе, или же полуинвалидов по хроническому нездоровию. Так как якуты издревле питаются сосновой заболонью и последняя является предметом первой необходимости, в особенности для бедноты, то существование у древних якутов особых профессионалов по заготовке для других сосновой мездры не представляло бы ничего неожиданного. Наконец, даже и увязка этого инвалида с каким-то озером согласовалось бы с профессией его постоянного обитателя, ибо сосновые рощи чаще растут на высоких местах над речками или озерами, это т.н. «чагда». В связи с этим мы могли бы придти к выводу, что и все определительные слова «Архарай бэсчит кыс кєлэ» — есть не что иное, как полное имя, название интересующего автора записки озера. Сам «бэсчит» мог давно помереть, но его имя застряло на озере, где он проживал. Мы не склонны нашу читку и толкование признать непогрешимыми, возможно, что можно понять надпись и иначе, руководствуясь совершенным знанием других наречий. В таком случае, пусть знатоки этих конкурирующих наречий дадут свои конкурирующие читки и понимание. Но, повторяем, без предварительного решения вопроса о наречии составителя надписи вряд ли явится возможность осмыслить наши письмена и опыты чтения сделать более вразумительными, чем наши. С другой стороны, наука тоже не может примириться с теми образцами читки, которые напоминают известную игру в «Ванька-Встанька», что неизбежно случится, если мы не знаем наречия автора письма.

Конечно, наши «якутские», пока в кавычках, письмена при настоящих условиях приходится рассматривать лишь как предвестников или проблески тех ярких лучей, которые могли бы озарить темное историческое прошлое якутского племени, если разобранные нами находки не застынут в стадии лишь «первых ласточек» с того света. Но, чтобы прилетели стаи этих желанных вестников с более отчетливыми и определительными письменами, меньше всего, конечно, нужно сидеть сложа ручки в надежде, что история делается сама по себе без нашего участия. Конечно, всякие интересные находки чаще приходят как неожиданность и счастливая случайность, но обычно и они всегда имеют какой-то повод и неутомимых искателей. Ничто в истории даром не делается. Прежде всего надо преодолеть научный пессимизм в отношении старой культуры малых народов, порожденный условиями старого самодержавного быта и политической установки, когда люди находили вполне возможным хаять то культурное достояние, которым обладали «твари», «инородцы», облагодетельствованные лишь с прибытием русских завоевателей. Нельзя принижать роль последних, но было бы ошибочно думать, что «свет» излучал только с этого окошечка. Эти нотки привычного пессимизма к «инородческой» культуре мы читаем не только сквозь строки следующих, например, прогнозов талантливого и единственного археолога Е. Д. Стрелова:

«Известно, что якуты к моменту прихода русских не знали письменности, следовательно, нет надежды когда-либо найти бесспорные письменные документы, повествующие о их древней истории». («Важнейшие задачи истории в Якутии». Саха Кескиле. Вып. I 1925, стр. 40)

Это «известно» известно и нам, но почему отсюда вытекает «следовательно»... мы никак не сумеем понять, ибо кто может наложить вето на будущих археологов, которые захотят продолжить работу профессора Петри? Мы точно так же не можем допустить, чтобы т. Стрелов заключил договор с каким-то распорядителем будущих судеб науки. Со своими пророчествами т. Стрелов опростоволосился не раз. Не он ли в цитированной же статье писал: «Итак, остается призвать (по прояснению прошлой истории якутов) на помощь какие-то другие науки, которые по своим задачам и методам научной работы могли бы свободно погружаться в глубину далекого прошлого, т.е. целью которых было бы установление фактов, отдаленных от нас веками и даже тысячелетиями. Такой наукой является археология с некоторыми вспомогательными дисциплинами». (1б. 41).

Прекрасные строки. Стрелов хочет «свободно погрузиться в века и тысячелетия», поэтому он зовет, или, как говорят якуты, «уруйдуур» археологию со своими вспомогательными дисциплинами, единственно способных пролить свет в темное царство. Но увы, для т. Стрелова лишь то хорошо и прекрасно, чего еще нет. Когда пришла эта самая археология, да еще в сопровождении тех вспомогательных дисциплин, о которых он тоже не забыл, Стрелов начинает пятиться назад и начинает отрекаться от своих собственных слов. Мы имеем в виду довольно резкий и слишком строгий суд и критику по поводу статьи профессора Петри «Доисторические кузнецы в Прибайкалье». (См. Саха Кескиле. Вып. III, 1926 г.).

Вот соль этой критики. Подводя итог всему сказанному, необходимо установить следующий взгляд на работу профессора Петри: «Брошюра «Доисторические кузнецы в Прибайкалье» является ложной вехой в литературе по доистории якутов. Последователь, который доверится этой вехе, забредет в такие дебри, где нога якутского народа не ступала никогда».

Вот как, профессор Петри совершенно напрасно копал, исколесил все Прибайкалье вдоль и поперек, забредал даже в соседнюю Монголию, чтобы проследить следы своих «курумчинских кузнецов», совсем зря он носится со своими пряслицами, обращается к ученым специалистам, чтобы прочитали его загадочные письмена. Наткнувшись на невнимание к своим находкам отечественных специалистов, он затевает... даже с иностранными учеными, которые дали бы поучительный пример более уважительного отношения к такому важному явлению культуры, как письмена, написанные членораздельным фонетическим алфавитом. Это предприятие Петри даже принесло желанные плоды, как можно видеть из содержания нашей статьи. Но все это, по Стрелову, «ложная веха», ведущая в странные дебри, чуть не в тар-тарары. Видимо, профессору Петри нужно было сидеть сложа ручки и не беспокоить ученых специалистов и не задавать своими прогнозами тяжелую работу своему ленскому коллеге по опровержению своих праздных домыслов.

Пишущий эти строки раз пришел на помощь неугомонному Петри, указав ему, что царапины на курумчинском пряслешке есть не что иное, как письмена древних орхонских тюрков, каковую услугу, конечно, маловажную, сам профессор чистосердечно признал в одной своей неизданной рукописи. Таким образом, будучи отчасти и виновником той каши, которую заварил профессор Петри со своими находками, я не могу не признать себя если не пособником, то подстрекателем постановки «ложной вехи», по мнению Стрелова, по преистории якутов. Исходя из этих соображений, я, наскучив ожиданием авторитетного слова тюркологов по расшифровке приангарских письмен, воспользовался вынужденным перерывом в своих этнографических работах и приступил к занятиям над этими письменами, хотя и осознаю, что не имею надлежащей научной подготовки в этих специальных дисциплинах. Краткая надпись была расшифрована мною еще до получения статьи Доннера и Резанена, а опыта разбора длинной надписи, данной здесь, добился я не без полезных указаний последнего из авторов. В оценке целого ряда конкретных моментов по «курумчинским находкам» я давно разошелся с воззрениями профессора Петри, относительно читки и толкования веретенных письмен не могу присоединиться и к названным ученым тюркологам, но это обстоятельство отнюдь не дает мне право недооценивать значение работ как профессора Петри, так заграничных авторов, не только в общем масштабе, но в частности и для моих собственных выводов. Вот почему я считаю своим приятным долгом печатно выразить профессору Б.Э. Петри свою благодарность за все его труды и хлопоты по отысканию и посильному научному освещению его Курумчинских находок, несомненно, имеющих огромную ценность в деле прояснения древней истории якутского народа. Тем более заслужили нашу признательность названные иностранные тюркологи, внесшие свою немалую лепту в дело научного истолкования интересных для нас эпиграфических находок, будучи не обязаны к тому ни служебными и иными прочими отношениями кроме одной научной любознательности. Бросить на неизвестный и темный предмет свет с двух сторон, это и значит понять его всесторонне. Позволяю себе выразить надежду, что не я один так думаю и рассуждаю.

Иркутск. 1 июля 1932 года.

* Из рукописных материалов Ксенофонтова Г.В.