Кто знает! Была бы культура русского народа так всеобъемлюща и общечеловечна, если бы не было Троицы Андрея Рублева, гения Пушкина и Петра Первого.

Известно, «Нет правды на земле...», но неправды тоже нет. Правда и неправда создается человеком, но есть Истина и Подлинность. Предтечей подлинной истории России была и тысячелетняя история Центральной Азии, где в «котле народов» и взаимодействии культур образовывалась империя Чингисхана.

Кто он, принесший счастье и несчастье многоязыким азиатским племенам, объединив их в единую процветающую непобедимую империю? Кто он, чья жестокая холодная справедливость приводит в содрогание? Откуда берут начало высокие идеи, мысли о всеобщем благе? Как рождаются импульсы, превращающие дела в деяния? Перед нами еще много вопросов...

Кто знает! Может быть, наш фестиваль «Желанный берег» потом, впоследствии, будет пониматься как один из предвестников становления Новой России, осознающей себя как евразийское единение.

Тепло, градусов 30° мороза. Наша съемочная группа, карабкаясь по снегу, ставшему как ледяная кора, тут же через несколько метров по грудь проваливаясь в снег, пыталась подняться на самую верхнюю точку великого Верхоянского хребта на севере.

Гора, всего 1 километр 300 метров высотой, кажется 20-километровой. Поднимаюсь, буквально, сваливаюсь от усталости. Лежу один, потому что и кинооператор, и съемочная группа еще очень далеко внизу, пытаются преодолеть очередные метры.

На самую вершину мы дошли втроем: я, наш оператор Юра Бережнев и режиссер Никита Аржаков. Наверху было очень тепло. Я не очень хорошо себя чувствовал и остался, а Юра с Никитой пошли смотреть горы. Я прилег на камень, нагретый солнцем, и вдруг уснул, как оказалось, почти на час, может, от кислородного удара или резкого перепада температур. Я куда-то исчез, меня не стало, потерялся, куда-то улетел. Во сне ли это привиделось мне... какие-то смутные сомнамбулы... кажется, силы неба кодировали в моем сознании кадры будущего фильма. «И равнодушная природа» красою вечною глядит, и надо мною парит одинокий ворон, его голос мне кажется то ржанием коня, то пением на манер якутской женщины.

Слышу — звук. Надо мной летает ворон и постоянно подает голос, когда это карканье стало похоже на пение Стеши, якутское, традиционное, я пришел в себя.

Первое, что я увидел, меня потрясло: горы и небо дрожали, вибрировали, как в мареве. Странное состояние ума или чего-то. Из этого состояния вывели меня голоса. Я сел и посмотрел вниз — оттуда поднимается Ефим Степанов.

Кстати, теперь, по утрам «верхние люди», которые меня «забирали» куда-то, начинают раскрывать ту информацию, которую вложили. Из своего сна-обморока я запомнил одно слово, длинное, растянутое, которое напоминает якутское «ёорёогёй». Это значит «восторжествование».

Самое парадоксальное: позавчера мне приснился сон, в котором я снова слышал это слово. Мне кажется, что именно этот сон я видел там, на Верхоянье, а сейчас память восстанавливает: длинные, растянутые в разные стороны, седые волосы бабушки, посередине ее лицо. Седые волосы — это горы.

Это первый мой фильм. Мне уже за пятьдесят.

Я вспоминаю, что первое заявление в жизни я написал в комсомол, но это под диктовку, весь класс сидел. Но первое личное заявление, которое я сочинил, это было заявление во ВГИК: «Прошу принять меня на режиссерский факультет Всесоюзного государственного института кинематографии имени...»

На это заявление мне ответили, что я должен стать сначала актером.

Может, верхние боги, Тэнгри, Вечно-синее небо выключили из моего сознания эту первую мою юношескую мечту, я стал актером и режиссером театра. Но «киноленты — воспоминания» мелькают перед моими глазами. Все советские фильмы, просмотренные в деревне, где я жил и учился в школе: «Петр Первый», «Броненосец «Потемкин» Эйзенштейна, «Чапаев», «Сталкер» Тарковского.

Потом я сам стал как бы Сталкером. В самые неблагоприятные моменты, когда со здоровьем не ладилось, я поднимал политиков и простых людей на гору Чочур-Мыран и почему-то был всегда убежден, что на этой горе люди получают сокровенную информацию синего неба.

Многие спектакли, которые я поставил за все эти 25 лет в Саха театре и других театрах, поднимали вопросы личности, власти, народа, государства. Я был народным депутатом СССР, вместе со всей страной «разваливал» «великую империю» — Советский Союз. Каждый раз, открывая двери Кремля, проходя через Спасские ворота, с одной стороны, я ощущал громаду нашей страны, в то же время видел, как действия, поступки людей растаскивали энергию убеждений, основой которой во многом были фильмы Советского Союза, на которых я воспитывался и рос.

Потом пошли документальные и художественные фильмы о последних императорах, о гибели империи, о крахе Советского государства, телевизионные передачи, целью которых было размыть, развалить эту энергию убеждений, эти устои, эти идеи, идеалы, которые были душой общества.

Параллельно я смотрел американские фильмы, где все, начиная с незначительного, простого героя, заканчивая супергероями, всегда побеждают, доказывая незыблемость империи под названием Соединенные Штаты.

Мы стали стесняться своего флага, своей истории. Закономерно передо мной стал вопрос, а где же та опора, духовная, нравственная опора, которая дает вечную силу духа, где она?

Между тем рядом со мной работал народный писатель Якутии Николай Лугинов, 13 лет писавший свой роман «По велению Чингисхана». Не скрою, мне эта затея казалась фиктивной, не относящейся к действительности, к реальной истории нашей жизни. В бессонные ночи я смотрел в его окно — наши дома рядом — он писал, начиная с 4-х утра горел свет в его окне, мне тогда казалось, что это иллюзия.

Но вернемся к Верхоянским горам. Эти простые конюхи, табунщики, которые снимались в эпизоде штурма гор, когда я им говорил, что надо дойти до вершины, они, несмотря на мороз, несмотря ни на что, беспрекословно выполняли просьбу. Понятно, сниматься в кино — это интересно и все такое, но в глубине этих раскосых глаз еще есть какая-то сила, есть такой же вопрос поиска опоры, энергии. Я видел в их глазах эту энергию убеждений, которая пульсировала еще из глубин веков. Я подумал — вот они, монголы, и наш фильм должен затронуть самые глубины, сознательные и бессознательные импульсы, еще сохранившиеся с тех веков и тысячелетий.

Наш фильм о рождении империи, не о гибели, а о рождении.

Степь — как бубен, когда солнце нагревает ее до 40°, он натягивается и гудит. А когда дождь — он обмякает. В Тыве, когда мы снимали кадры из нашего фильма, я понял, что я не люблю Париж, не люблю золотые пески Черного моря и другие прелести этой жизни. А Великая степь во мне гудит, бубен степи во мне трепещет, как и страсти тех людей, которые преодолевали огромные просторы, огромные пространства «с раскосыми и жадными очами».

Наше кино — это фильм, в котором неразрывно связаны природа, история, человек, география тоже. Это народный фильм. Фильм, который выражает чаяния народа, отражает подлинную историю, подлинную географию и подлинную природу.

Мой сон на Верхоянье, первое осознанное заявление — все доказывает предопределенность какую-то. Жизнь, любовь, смерть человека — все предопределено. Жизнь любого человека — предопределена. Мы это понимаем, мы знаем, в чем наша предопределенность. С этого надо начинать. Я в Тыве сказал, что мы снимаем не для того, чтобы заработать деньги, не для того, чтобы добыть славы, даже не ради искусства, мы не можем не снимать. Это наша миссия. Внутренняя обязанность, долг. Будто нам говорят сверху «делайте», и мы делаем. Мы можем делать что-то другое, а мы снимаем кино.

Поэтому отозвались на наш проект все театры республик со своими спектаклями, с участием в фестивале. Вот откуда черпаем мы силу и вдохновение, энергию гор, степи, неба и воды. И возникает горячее, страстное желание этих народов опрокинуть стереотипы представлений мира о народах Азии и окунуться в голографическое пространство истории и географии.

Я бы сказал, что этот роман мог написать, наверное, любой писатель, то есть писатель, принадлежащий любому народу. Так получилось, что выбор пал на меня. Особо подчеркиваю, выбор. Конечно, есть нечто особенное для меня в этом выборе. Веяние времени, что ли. Дело в том, что роман начинался в 91-ом году, в период тяжелейших испытаний для нашей империи. В период разрушений. Это был распад. Начались взаимные претензии народов, которые до этого времени в веках жили одной жизнью, одним законом, одной зарплатой — от края до края империи, единой ставкой. И вдруг те места, в которые ты запросто мог купить билет и поехать, стали заграницей.

Человек современный, человек государственный ощущает географическую и культурную территорию физиологически. Как ощущает свои руки и ноги. И когда происходит распад огромных территорий, в создании которых участвовали родственники, прямые предки, распад всего, что создавалось усилиями, ценой жизни многих и многих поколений, все вдруг уходит куда-то и становится недоступным, конечно, человек воспринимает это как трагедию. Перед ним встают вопросы. Как это может быть? И для меня это было трагедией. Но я не скажу, что начал писать роман поэтому. Неисповедимы пути. Сейчас, когда позади 13 лет, в течение которых писался этот роман, я с удивлением оглядываюсь назад и поражаюсь, как сумел, откуда взял силы, веру...

Я думал, что никогда никто не поймет при моей жизни концепцию объединения, заложенную в романе. Ведь было время, когда всякое объединение воспринималось как посягательство на свободу народов, личности, а всякое разъединение было благом. Тогда считалось, что всякое объединение — всегда подразумевает порабощение, всякая империя есть империя зла. Я не думал, не верил, что общество так быстро сменит приоритеты. И меня удивляет возникший сегодня огромный интерес общества к этой теме сильного государства, которое может защитить маленького человека, маленький и большой народ, его культуру, его ценности, его приоритеты.

— Каким вы хотите, чтобы зритель видел Чингисхана?

— Я признаюсь, единственная мысль меня поддерживала в течение всей работы — я верил, что реставрирую этот облик, это время, на котором очень много наносного, в результате этих наслоений образ и время получились чрезмерно искаженными. Я верил, что я возвращаю многие забытые черты, благодаря которым и проступает совершенно незнакомый облик. Я обрабатываю, разрабатываю исторический материал, возникает совершенно новый образ человека, сверхзадачей которого было уничтожение порабощения, несправедливости. Чем этого можно было достигнуть? Не агитацией, а мечом и огнем. В то время это был единственно веский аргумент.

— Значит ли это, что зритель увидит совершенно новый образ, который позволит отказаться от стереотипов?

Не новый образ, а, может быть, новую трактовку этого образа, этого времени. Это попытка новой трактовки вообще темы сверхгосударства, надгосударственного обустройства, которое сейчас очень ругают, имперской формы правления.

— Что вы думаете об образе Чингисхана в кино?

— Мы ознакомились со всеми, если не со всеми, то с абсолютным большинством фильмов о нем. Эти фильмы имеют отпечаток того устоявшегося общественного мнения, которое господствует в наше время. Я бы хотел сказать, что человечество должно прийти к истинному пониманию, отказаться от многих заблуждений и стереотипов. И прийти к, казалось бы, на первый взгляд, алогичным и опасным, противоречащим устоявшимся общественным нормам, оценкам.

— Ставилась ли цель показать взаимодействие культур народа саха и центральноазиатской?

Нет. Такой цели не было. Была единственная цель — показать облик и образ этого времени. В любом художественном произведении, помимо замысла и воли автора, проступают какие-то закономерности, объективно вырисовывающие взаимосвязи культур всех народов Азии. У меня не было задачи показать связь современных якутов с тем временем.

— Что значит образ Чингисхана для народов Азии, мира?

— Трактовка для народов Азии — это одно, для западных — другое. Это естественно, какая-то история написана. Не одно, а многие поколения выросли на этих трактовках. Конечно, европоцентристский взгляд, как и везде, торжествует. Я не думаю, что это верно, и как всякая неверная, тенденциозная оценка в истории, она чревата. Приписывать Чингисхана определенному народу — верх легкомыслия. Например, никто не задается вопросом, кто по крови президент Путин. Он общий наш президент. Любой народ, живущий в России, признает его своим президентом, и чукчи, и буряты, а откуда он родом, какой национальности — по большому счету это не имеет значения.

Я был в Якутии, Бурятии, познакомился со многими людьми, которые представляются мне весьма значительными. Честно говоря, мне этот вопрос кажется странным. Вот я такой. Мне интересно. Как для всякого русского, который в самой малейшей степени задумывается над судьбами русской истории, этот интерес абсолютно естественен.

— Как связаны конкретно с фильмом ваши рассуждения об истории, географии?

Очень важное обстоятельство — это связано с рассуждениями о съемках глазом. Мы будем снимать в разных местах. Это как раз даст тот географический масштаб, который визуально будет действовать на масштаб исторический. Может быть, неосознанно, подспудно, подсознательно или надсознательно, этот фильм будет воздействовать на зрителя, который будет, должен, во всяком случае, мы этого хотим, почувствовать через географию исторический масштаб этих явлений. Если посмотреть на карту мира, масштабы завоеваний монголов, которые начал Чингисхан — только начал, поражают воображение. Это громадные территории, начиная от Австрии и кончая Камбоджой и Явой. Уж, кажется, какой был завоеватель Александр Македонский, но когда смотришь на карту мира — это просто несоотносимо. А ведь Александр Македонский дошел до Индии. И по тем временам это было совершенно фантастично. Очень важно для нас то, что мы снимаем в разных масштабах, разных ландшафтах, в разное время суток, разные времена года. Это запрограммировано. Потому что годовой цикл — весна, лето, осень, зима — это природа. В некотором смысле мои коллеги правы, называя наш фильм экологичным. Потому что аспект природы, мотив природы, среда природы, причем природы огромной, сибирской, центральноазиатской, еще не покоренной, для нас важен. Он действует на такой цельный хронотоп, нужный нам.

Мы очень много смотрели фильмов о Чингисхане, начиная с какой-то американской абракадабры и кончая одним из последних — бесконечным китайским сериалом. Еще что-то смотрели. У меня остается странное впечатление, что все эти фильмы сняты в округе диаметром в 3 км. Впечатление, что поставлено несколько «камервагенов» и устроен поселок, а вокруг очень много (в Китае, слава богу, народу много) фигурантов, но все это происходит будто в какой-то студии, хотя там и горы настоящие, и небо, но масштабы какие-то студийные. А для нас очень важен этот размах, эта раскачиваемость, если хотите, кочевание. Подсознательно так и должно быть. Монгольская империя начиналась с кочевания. Ведь все эти завоевания происходили методом многолетних кочевок. Очень важно ощутить многообразие природы, ее изменения. Важен еще аспект. Это фильм якутский. Якутская версия. Много возникает и экологических, и культурологических именно якутских моментов. Мне кажется, что это даст новые оттенки и нюансы, нужно понять, что фильм снимается азиатами и он об азиатах. Здесь возникает некое двуединство: с одной стороны, мы — россияне, а, с другой, мы — азиаты. Это тоже очень важно. Мы не китайцы, которые тоже азиаты. Мы русские азиаты.

— Борисов говорил как-то, что это якутская легенда о Чингисхане. Какова мера условности изображения исторических, этнографических реалий в эпическом кино?

— Фильм делается на основе романа якутского писателя. А в подспуде, в основе, лежит вся якутская культура, в европейском смысле очень молодая, но имеющая громадный потенциал, прежде всего, это материал языковой, который зафиксирован в олонхо, эпически большой форме. И, конечно, поэтика олонхо, с ее фантастичностью, свободой, неторопливостью, серьезностью подхода ко всему, космизмом, ведь «авторы» олонхо с космосом «на ты», осознанно и неосознанно повлияет на фильм, стилистику этого фильма.

— Каков принцип работы с костюмами, интерьерами, материальной средой?

— Так получилось, что ваш покорный слуга вырос в Эрмитаже. Самый мой любимый отдел — первобытная одежда, где представлены материалы раскопок на территории Советского Союза, в том числе Центральной Азии — это скифы, татары, кочевники, гунны и т.д. В этом случае я материал достаточно хорошо знаю. Но в кино нелепо апеллировать к этому, потому что, в сущности, в материале мало что осталось. С другой стороны, я понял вот что: чем больше читаешь разной научной литературы — а мы переворошили массу литературы (историков, этнологов, этнографов, археологов) — тем чаще возникает такая мысль, что все эти труды стоят ровно столько же, подчеркиваю, для художника, сколько рассказ какого-нибудь табунщика, который говорит о Чингисхане как будто о своем знакомом. Он рассказывает то же, что рассказывала ему бабушка, а ей — прабабушка и т.д. Но, в сущности, для художника разницы нету. Так что в этом смысле, пожалуйста, избавьте меня от специалистов, я сам себе специалист. Очень хорошо сказал автор и режиссер фильма Андрей Борисов. Мы как-то под звездами ходили, и я все время то жаловался на этих «специалистов», то смеялся, то ругался. И он тогда сказал, что история — это история, этнография — это этнография, а искусство — это искусство. И мы берем из истории, этнографии ровно столько, сколько нам надо. Причем, надо именно нам. Не кому-то другому, какому-нибудь очень почтенному человеку, который на эту тему фильм снимает, а сейчас, мы знаем, снимается по меньшей мере пять фильмов на эту же тему. Мы берем из истории и этнографии и прочих очень почтенных наук именно то, что нужно нам.

Что касается наших монгольских друзей, которые очень ревностно относятся к своей истории. Мы снимаем фильм не о Монголии, а о Центральной Азии. В Монголии, как я заметил, проецируют состояние монгольского костюма, которое сложилось к началу ХХ века и законсервировалось, и стало таким празднично-ритуальным, уже не развиваясь. Это состояние иногда, достаточно наивно, проецируют на XII век. А этот костюм, который ближе к 20 веку, испытал громадное влияние китайской и послеманьчжурской культуры. У меня на этот счет свои размышления, свои мысли, концепции. Я был в Улан-Баторе, там потрясающие музеи, потрясающие памятники, классика. Там огромная коллекция костюмов, идеально народных, в которых, конечно, коров не доили. Но она конца XIX века. Меня вдохновляют не эти костюмы. В Эрмитаже я видел два примера кочевнических костюмов X века. Оказалось, что они страшно похожи на то, что делалось потом лет 800. Законы одежды, связанные, опять же, с местом, экономикой, одни и те же. В одном из погребений есть даже головной убор, который представляет собой абсолютную буденовку. Просто буденовка от и до: с двумя петлями на наушниках, с деревяшками на шлыке, острие. Я тогда еще подумал, что такое, почему? Это очень функциональная форма. Я вспомнил, что в 1917 году, до революции, при Временном правительстве была задумана реформа русской военной формы и появилась буденовка, придуманная художником Виктором Васнецовым, и форма, с «разговорами» — красными петлицами. Красноармейцы стали носить их, только нашили красные звезды. Вот такие интересные параболы описывает история костюма. Если хотите, форма буденовки из эпохи Чингисхана. Например, когда Буденного еще не было, она называлась «богатырка», а что такое богатырь, понятно. Богатырь — это тюркское, монгольское слово «багатур».

— На съемках в Майе, в этих конных проездах просматриваются мотивы иллюстраций к «Слову о полку Игореве» Владимира Фаворского.

— Конечно. Такая глыба, такой огромный художник, как Владимир Андреевич Фаворский на меня с юности оказывает громадное влияние. У Фаворского, кроме «Слова о полку Игореве» (его серия работ), много разных вариантов иллюстраций было, это энциклопедия русской истории. Но кроме этого он оформил национальный калмыцкий эпос «Джангар». Это сейчас в тени. Кто знает, тот знает. Но там-то и заложено мое отношение к этой эстетике, к этой классике. В этих иллюстрациях, в «Джангаре» он как никто чувствовал в современности историю. Он как-то видел это, снимал лишнее, наносное. Он видел какую-то топооснову, как говорят геологи. Недаром своих богатырей в «Джангаре» он рисовал как простых табунщиков. Ему позировали простые табунщики, а потом уже он претворял эти эскизы в образы богатырей. И это соображение очень близко соотносится с тем, что я говорил: надо смотреть глазом. Не сочинять что-то для объектива, какие-то штучки, не залезать в кишечник. Видеть в простом историю, в простых лицах, в простых трактористах, табунщиках, в простых теплотехниках. К нам недавно пришел инженер-теплотехник, который сразу и Тасиро Мифуно, и Сюйменкул Чакморов в одном лице. И 186 сантиметров роста. И поет как в степи, на трех языках говорит. Вот где история. Это надо глазом видеть, а не думать, что надо снимать какого-нибудь раскрученного.

— Даже теперь становится внятно, как мимо цели бьет вся эта эстетика, по вашим словам, «супермаркета».

— Надо смотреть глазом. Если обратить внимание на лучших, на великих, таких, как Эйзенштейн, Бонюэль, Андрей Тарковский, они все видят глазом. На эту тему можно много говорить, объясняя, что это такое. Но в целом, я надеюсь, что это понятно, понимаемо.

— Но компьютерные спецэффекты все-таки будут использоваться в фильме?

— Вероятно, скрепя сердце. От суровой бедности придется этим воспользоваться. Но мы применим их только не для фокусов — вероятнее всего, для умножения. Сами понимаете, проблемы есть.

Вопрос о компьютере напомнил мне вопрос о цветокоррекции. Мы посмотрели результаты цветокоррекции нашего смонтированного ролика и единогласно пришли к выводу, что мы больше потеряли, чем нашли. Эта разница пейзажей, освещенности — в разных местах по-разному светит солнце, — эта великолепная пестрота нам важна, ради того, чтобы фактурно причесать, облизать, мы не хотим ей жертвовать. Парадоксально: эти кадры после цветовой, световой коррекции напомнили мне цветную печать журнала «Америка» примерно за 1950 год. Когда печать была очень плохая, а для нас она была чудом. Тональные нюансы пропадают, все тени превращаются в черноту, сажу газовую. А может быть, в нас говорит наивность прозелитов каких-то. Но я знаю, что такое энергия заблуждения, на которую я сильно надеюсь. А может быть, мы чего-то и добьемся. Вне зависимости от успеха, мы добьемся чего-то очень не рядового.