Наверняка, хозяин был недалеко. Вероятно, он услышал, как беспокоится лошадь, потому что вскоре его увидели. Мы стояли лицом к нему. Это был мощного сложения плечистый лесоруб лет шестидесяти. Он нес свой топор на правом плече. У него была густая, но аккуратная борода, такие же длинные волосы. Меня поразила его манера поведения. Он увидел нас, но его медленная и размеренная походка ничуть не изменилась. Он смотрел прямо перед собой. Он заметил, что я забрал его ружье, но не показал ни страха, ни беспокойства. Он приблизился к голове лошади, коснулся рукой ее гривы, затем повернулся и воткнул топор в ствол дерева.

Его глаза уставились на меня, затем на девушку и американца.

— Кто вы?

Смит ответил, сделав шаг вперед:

— Мы сбежавшие заключенные. Мы не причиним тебе зла. Мы просто хотим есть.

— Времена изменились, — сказал мужчина. — Было время, когда вам дали бы еды, ничего не спрашивая.

Этот человек держался с непритворным чувством достоинства. Он внимательно рассмотрел нас, затем снова повернулся в сторону Кристины, и я подумал, что он будет спрашивать нас о ней. Но он воздержался. Вместо этого он обошел свою лошадь и вытащил из саней длинную плоскую сумку. Он расстегнул кожаный ремешок.

— Не беспокойтесь на мой счет, — сказал он нам. — Я — единственный житель на многие километры в округе.

Из сумки он вытащил настоящее для нас богатство: буханку черного хлеба, четыре маленькие сушеные рыбы и большой кусок соленой свинины. Он вытащил из-за пояса охотничий кинжал. Это была провизия человека, ушедшего из дома на один день и он явно еще не ел. Мы очень внимательно следили за его движениями. Он, не спеша, отрезал ломоть хлеба и кусок мяса и положил их в сумку. И позвал Колеменоса, который стоял к нему ближе всех, чтобы тот подошел. Колеменос приблизился на два шага, и лесоруб положил в его большие ручища буханку хлеба, кусок свинины и сушеные рыбы.

Колеменос так долго стоял неподвижно, напряженно уставившись на эти продукты, что, в конце концов, я сказал ему:

— Анастазий, положи их в свой мешок. Мы разделим их попозже.

Русский обернулся на мой голос и уставился на свое ружье. Безмолвный вопрос сквозил в его взгляде. Я направился к Смиту, чтобы посоветоваться относительно этого ружья. Мы согласились, что он нам совершенно бесполезен. Мы не могли охотиться с ним, так как выстрелы могли обнаружить нас, особенно в этих, более населенных, южных районах, по которым мы теперь шли. Однако, в целях безопасности, нам нельзя было возвращать его лесорубу. В конечном итоге, было решено, что мы не можем брать на себя риск того, чтобы это оружие было использовано против нас или для поднятия тревоги. Я повернулся к русскому:

— Мы сожалеем, старина, но мы должны взять твое ружье с собой.

Впервые он показался нам недовольным. Он поднял руки, словно хотел доказать что-то, затем опустил их.

— Вам было бы опасно использовать его, — сказал он нам. — Я понимаю ваше решение. Повесьте его где-нибудь на дереве, и, может быть, я найду его однажды.

Мы отвернулись, чтобы уйти. Он еще раз посмотрел на Кристину.

— Удачи вам, — бросил нам. — Найдите то, что ищете.

Примерно час мы шли, разговаривая очень мало. Мы все испытывали угрызения совести из-за того, что забрали ружье, бесценный предмет для такого человека как лесоруб.

— А, ладно! — не удержался Заро в конце концов. — У старика есть еще лошадь...

Это рассмешило нас, но не очень успокоило нашу совесть. Где-то километрах в восьми от места встречи я повесил ружье на нижнюю ветку дерева у края одной едва проложенной тропинки, завернув затвор в кусок шкуры лани. Это все, что я мог сделать.

Мы не притронулись к еде, пока дневной этап не был пройден. Колеменос разделил ее на восемь частей. Каждая была так мала, что я мог бы проглотить свою долю в мгновение ока, не утолив голода. Но у нас у всех проснулся инстинкт, который заставлял нас экономить продукты на случай наступления еще более тяжелых времен. Мы решили, что эта малость съестных припасов будет для нас запасным рационом на три дня, и что съедим одну треть на месте, а остальное в следующие два вечера. Кристина слушала наш разговор, съедая, как и мы, одну треть своей скромной пищи. Я помню, что в тот вечер она была очень бледная и казалась очень усталой.

Несмотря на нашу вполне понятную озабоченность едой, мы продолжали неплохо продвигаться вперед на юг через местность с невысокими холмами. Чем дальше мы шли, тем больше появлялось признаков присутствия человека. Наш порядок похода заключался в том, что мы осторожно поднимались на вершину, и там, прежде чем спуститься, внимательно изучали новые земли, через которые нам предстояло пройти. Часто мы видели, как вдалеке ходили люди. Мы делали крюки, чтобы обойти дороги, вдоль которых стояли телефонные столбы — явный признак крупного пути сообщения, где проезжало много грузовиков. Иногда мы слышали переклички людей и шум тракторов. А также иногда до нас доносился заводской гудок.

Идти среди дня становилось рискованно. Однажды — тогда только что съели до конца продукты, которые нам дал лесоруб — мы остановились, чтобы сделать привал. В тот день, я помню, Кристина не выдерживала темпа. Она отставала несколько раз, заставляя нас останавливаться, чтобы подождать ее. Каждый раз она получала ласковый выговор. Мы считали, что то, с какой скоростью мы проходили через эту местность, подвергало нас значительному риску, еще больше отдаляло нас от границы. И вдруг, пользуясь тем, что Кристина была далеко, сержант спросил:

— Что-то не так с нашей малышкой?

— Это не страшно, — ответил я ему довольно резко. — Один день отдыха и этого больше не будет. Не забывай, что она женщина. У всех женщин бывают периоды недомогания. Ты забыл?

— Я не думал об этом, — признался он медленно с удрученным видом. Другие тоже, очевидно.

— Бедная малышка, — пробормотал Маковски.

Смит произнес:

— Несомненно, скоро нужно будет отправляться в дорогу по ночам. Лучше начинать сейчас же. Таким образом, Кристина сможет отдохнуть. Слав, ты самый молодой, отойди с ней в сторонку и скажи ей, что мы отправимся в дорогу только тогда, когда она почувствует себя полностью бодрой.

Я нашел ее, когда она возвращалась из-за деревьев.

— Кристина, — сообщил я ей, — мы отдохнем здесь один день, затем тронемся в путь ночью.

— Это из-за меня? — спросила она, покраснев.

— Нет, нет. Ночью мы будем в большей безопасности.

— Мне очень неудобно, что я вас задержала сегодня. Но я ничего не могла с этим поделать: я слишком устала.

— Да, конечно, я понимаю. Я прошу тебя, не расстраивайся из-за этого.

Она отвернулась.

— Ты очень добрый, Слав. Вы все очень хорошие. Спасибо.

Я привел ее к остальным. Сразу все стали разговаривать так, как будто ничего не произошло. Кристина уселась рядом со Смитом и сказала ему:

— Расскажи мне еще о том, что носят женщины в Америке.

Он улыбнулся ей и стал рассказывать. Она слушала его молча, положив подбородок на колени.

Новый режим оказался приятным: мы спали днем в тепле, а в ночной прохладе луна освещала нам путь.

Именно при прекрасном лунном свете голод толкнул нас на риск в первый и в последний раз сходить в деревню. В ту ночь огоньки разбросанных примерно в двух километрах ниже жилищ заставили остановиться на вершине холма. До нас доносился слабый визг свиньи.

— Моя мама готовила вкусный гороховый суп из свиных хвостов, — заявил Заро, причмокивая губами.

Колеменос похлопал меня по плечу.

— Попытаемся поймать этого поросенка.

Мы взвесили риск. Надо было обязательно что-нибудь съесть. Смит приложил все усилия, чтобы отговорить нас от нашего плана, но, в конце концов, уступил. Определили тех, кто пойдет на охоту на свинью: Колеменос со своим топором, я со своим ножом и литовец Маршинковас. Остальные должны были обойти деревню справа и ждать нас под купой деревьев, которые четко выделялись на горизонте в полутора километрах отсюда. Условились, что если они услышат, как в деревушке произойдет хоть малейшая суматоха, означающая, что у нас неприятности, то должны как можно быстрее уйти отсюда.

Большой литовец и я пустились в дорогу, в нескольких шагах за нами следовал Маршинковас. Мы направились прямо к тому месту, откуда, как нам казалось, доносился визг свиньи. Пришли в фруктовый сад из молодых деревьев на краю деревни. Там было много травы.

Маршинковас расположился на краю этого сада — на страже. Мы с Колеменосом ползком отправились в сторону деревянного здания, похожего на зерносклад.

— Воняет свиньями, — шепнул мне на ухо Колеменос.

Мы поднялись в тени кучи бревен.

— Не облокачивайся о них, — шепнул мне мой товарищ. — Они могут рухнуть и произвести адский шум.

Мы посмотрели на крышу, чтобы удостовериться, что это был не жилой дом. Там трубы не оказалось.

Я приблизился и приложил уши к доскам. И услышал, как свинья зашевелилась в соломе. Она почуяла меня и стала обнюхивать с другой стороны стены толщиной в несколько сантиметров. Колеменос присоединился ко мне, и мы начали искать дверь. Ее не было вообще.

— Она должна быть с другой стороны, — прошептал я своему товарищу.

С другой стороны тоже была деревня, о чем говорили несколько освещенных окон.

Дверь, действительно, нашлась здесь. Я сдвинул задвижку и приоткрыл не смазанные двери. Они заскрипели, и у меня выступили большие капли пота. Колеменос вошел за мной в темноту, царившую внутри. Я направился вглубь, где, как предполагал, должна была находиться свинья. Я обнаружил дверцу загона и вздрогнул, услышав, как свинья хрюкнула совсем рядом. Я прижал ее рыло ногой. Колеменос спокойно обхватил животное мощными руками и попытался поднять, чтобы оценить вес.

— Оно слишком тяжелое, чтобы нести его на руках, — рассудил он.

Был только один выход: сделать так, чтобы животное пошло за нами.

— Надо подружиться с ним, — предложил я. — Пощекочи ему живот. Затем вставай сзади, и, если будет нужно, подтолкнешь его.

Колеменос приступил к делу, я тоже. Боров хрюкал от удовольствия. Я схватил его за ухо и потащил к выходу. Колеменос, в свою очередь, побуждал его идти вперед. Прошло несколько мучительных секунд, прежде чем он послушался нас. Мы вышли, закрыв за собой дверь, пересекли фруктовый сад. Шли, согнувшись надвое, и беспрестанно шепотом подбадривали животное, чтобы оно оставалось в том же расположении духа. Выше сада мы нашли совершенно бледного Маршинковаса. Он пошел за нами следом, чтобы прикрыть нас сзади.

Удача тех, кому нечего было терять, была на нашей стороне. В ста метрах от места встречи Колеменос одним ударом топора забил животное. Оно умерло бесшумно. Я почувствовал угрызения совести: эта несчастная свинья была так доверчива! Проворными движениями мы выпотрошили ее при лунном свете и грубо разделали на куски, которые могли нести семеро мужчин. Остальные, заметив нас, вышли навстречу. Они пылко выразили свою радость. Этот час ожидания стал тяжким испытанием для их нервов.

Мы забили животное примерно в километре от деревни, оставив за собой следы, которые легко могли обнаружить утром. И нам обязательно нужно было пройти как можно большое расстояние до восхода солнца. Прошагав несколько часов подряд, мы взобрались на холм, испещренный скалами, когда уже начало светать. Мы отчаялись найти укрытие, но, в конце концов, обнаружили сырую пещеру, узкий вход которой был скрыт за карликовыми деревьями.

Когда взошло солнце, мы увидели в том направлении, откуда пришли, широкую равнину, простирающуюся где-то на три километра, разделяя нас от длинной цепи холмов. Никаких признаков жизни на этой стороне не было, но мы все же хорошо позаботились о том, чтобы нас не было видно. Мешки, полные добычи, были положены в самой глубине пещеры, затем мы посоветовались, чтобы решить, что будем делать со всем этим мясом. В июньском тепле оно не сохранилось бы надолго в съедобном состоянии; надо было незамедлительно зажарить его. Решили, что после того, как пожарим, съедим как можно больше. Было рискованно разжигать огонь, но у нас не было выбора.

Огонь разожгли в глубине пещеры, бросая в огонь наиболее сухие дрова, которые мы смогли собрать. Кристина крутила длинный прут, на который мы нанизали куски свинины. Жир с треском капал на огонь. Вкусный запах жареной свинины и дыма заполнил наше укрытие. В это время Заро и Маршинковас ушли в поисках воды, взяв с собой кружку. Их не было так долго, что мы начали беспокоиться. Вернувшись, Заро объяснил, что они пробежали в поисках воды где-то восемьсот метров, потом обнаружили тоненькую струйку воды посередине скалы и были вынуждены терпеливо ждать, пока сосуд наполнится.

Весь этот день мы готовили, ели и спали, по очереди карауля по два часа каждый. Ближе к вечеру, после полудня, у меня начались сильные боли в желудке. Смит, Палушович и Маковски тоже держались за животы, терзаемые жестокими болями. Это случилось из-за того, что мы перегрузили нашу пищеварительную систему, бездействовавшую на протяжении долгих дней, обильной пищей, плохо прожаренной и очень жирной. К вечеру боли поутихли и мы воздержались от еды.

Кто-то, я уже не помню кто, предложил закоптить мясо, которое мы должны были взять с собой, чтобы лучше сохранить его. Пока сгущались сумерки, мы бросили на пламя зеленые ветки можжевельника. Поднялся густой дым, вызвавший у нас кашель и слезу. В течение двух часов мы коптили куски мяса, пока они не приняли коричневый цвет. Затем, уже ночью, мы набили ими мешки и отправились в путь. Когда мы выходили из пещеры, меня скрутило от новой боли, и я почувствовал, что сейчас вырвет. Недомогание должно было давать периодические приступы в течение нескольких часов.

На этой стадии нашего пути я знал, что мы должны были быть в неделе пешего перехода до границы. Мы стали нервными, неразговорчивыми и крайне осторожными. Прежде чем рискнуть пройти через какую-либо местность или какой-нибудь из многочисленных ручьев, загораживающих нам путь, мы проводили час, изучая эти территории, хотя вряд ли нас могли поймать ночью. У меня было чувство, как будто мы шли среди враждебно настроенных жителей, внушая себе, что рано или поздно наткнемся на кого-нибудь из них. В настоящий момент больше, чем перехода за границу, я боялся перехода через Транссибирскую магистраль. Мы были уже довольно близко от нее и слышали, как вдалеке проходили поезда. Смит разделял мои опасения.

— Там, наверняка, есть множество патрулей вдоль дороги, — говорил он мне с беспокойством.

— Мы перейдем ночью, — отвечал я ему.

Нелегко было спать днем. Никакой нужды в карауле: все были настороже. Казалось, только Кристина сохраняла спокойствие духа. Она бесконечно доверяла нам. Пока мы изводили себя, она спала как ребенок, зная, тем не менее, что путь становился все труднее, и я был доволен этим. Она очень обрадовалась однажды ранним утром, увидев, как в трех километрах от нашего ночного дозора, расположенного на вершине, покрытой лесной порослью, медленно проходил караван одногорбых верблюдов-дромадеров, навьюченных хлопком. Она никогда не видела дромадеров. Заро прокомментировал это событие словами: “От оленей до верблюдов... Я, действительно, видел все!”.

С возвышенности мы увидели Транссибирскую магистраль, где-то на расстоянии восьми километров сквозь прозрачный воздух июньского утра. Недалеко от дороги, километрах в шести или семи друг от друга, лежали две деревушки; на выходе из каждой, совсем рядом с железной дорогой, стоял крепкий дом работника, в обязанности которого входили подача сигналов и техническое обслуживание пути. С нашей стороны дороги, на севере, находился лесной заслон, за которым было видно что-то вроде ограды. По всей видимости, такое расположение было установлено, чтобы ветер не образовал сугробов на дороге. Мы продолжали наше наблюдение весь день. Несколько длинных составов прошли по двум направлениям. К полудню поезд “Красного Креста” прошел на запад. Спустя примерно час тяжело нагруженный поезд прошел на восток. Мы толкали друг друга локтем, увидев тяжелые артиллерийские орудия, которые он вез на своих низких платформах. Некоторые смогли поспать в тот день, но американец и я были слишком возбуждены и напряжены, чтобы отдыхать.

Мы двинулись в сторону железнодорожного пути, как только стало темнеть. Палушович и Маковски заняли место в боковом авангарде. Девушка шла рядом со Смитом, а мы, развернувшись веером — Колеменос, Маршинковас, Заро и я, — шли впереди. Нам понадобилось полтора часа, чтобы достичь заслона из деревьев, и, присев на корточки, мы подождали, пока двое поляков не вернулись. По их мнению, ничего подозрительного не было видно.

— Отлично, — сказал я. — Маршинковас пойдет со мной до дороги. Остальные последуют за нами до опушки, где будут ждать нашего сигнала.

Ограда не создала никаких трудностей, затем мы легко перешли через траншею, вырытую вдоль балласта. Ползком вскарабкались на насыпь и минуту настороженно лежали. Я прислушался к ближайшей железной дороге: ничего, ни малейшего шума. Я быстро поднялся и помахал руками в сторону деревьев, затем улегся снова рядом с литовцем и ждал в течение нескольких тревожных минут, пока остальные не пришли. Прислушиваясь, чтобы выявить любое подозрительное движение вдоль дороги, я замечал каждый шум, означающий, что наши товарищи на подходе. Я считал, и это мне было не по душе, что они шумели так, что было слышно на несколько километров вокруг. Кристина прибежала первая, она присела около меня.

— Все в порядке? — прошептал я ей.

— Да.

Я огляделся. Все были здесь. Я поглядел на ту сторону поблескивающих рельсов и прислушивался еще несколько секунд.

— Пошли.

Я махнул рукой, вскочил на ноги и, взяв Кристину за локоть, бросился вперед. Все спустились с балласта и бросились бежать сломя голову. Мы пробежали метров сто, когда кто-то испуганно закричал:

— На землю! Ложитесь!

Бросив взгляд через плечо, я увидел огни пассажирского поезда. Я ничком бросился на землю, увлекая девушку за собой. Состав, лязгая, прошел мимо. Едва успели. Если бы кто-нибудь увидел нас с поезда, я уверен, что нас преследовали бы беспощадно.

После тяжелого пути утро застало нас на берегу реки с прозрачной водой. В этой реке было полно рыб, но мы были в роли наблюдателей у аквариумов, не знали, как ловить их. Мы постояли немного на месте, затем Смит заявил, что будет лучше, если мы перейдем реку, как только будет возможность. В отличие от рек на линии Байкала, здесь течение было слабое и вода теплая. Переплыть ее доставило удовольствие.

Местность, простирающаяся южнее этой реки, была, скорее, равнинная и мы могли хорошо укрыться в ней. Она была прорезана множеством ручьев, и на берегу одного из них, спустя два дня, Кристина вдруг сказала:

— Я бы очень хотела постирать мою одежду.

Нам эта идея показалась превосходной. Кристина отошла, шагая по воде, держа обувь в руке, и исчезла за изгибом ручья. Мы разделись и приступили к стирке. Мы были заражены вшами, и я со злорадным ликованием погрузил свое тряпье в воду в надежде истребить армию паразитов, многие месяцы питавшихся моей кровью. Мы растерли наши лохмотья об камни, потом долго полоскали их, чтобы вывести грязь. Оставив их на два часа сушиться под солнцем, мы помылись, затем голые улеглись среди высокой травы. Вдруг нас окликнула Кристина, чтобы предупредить о возвращении. Все ринулись к своим штанам и как раз натянули их на себя, когда появилась она.

— Здравствуйте, господа. Вы ждали меня?

Мы разразились хохотом и до конца оделись. Смит собрал маленький букет розовых цветов и подарил барышне.

— Ты очень красива, девочка моя, — сказал он ей.

Кристина счастливо улыбалась. Наверное, это был один из лучших моментов, проведенных ею с нами.

Совсем близко от границы мы наткнулись на двух бурят-монголов. Невозможно было избежать встречи: мы увидели друг друга одновременно на расстоянии пятидесяти метров, и нам ничего не оставалось, как направиться к ним. Первый казался зрелым мужчиной, даже если нелегко определить возраст этих людей; другой, без сомнения, был молод. Может быть, отец и сын. Они застыли на месте, пока мы к ним подходили. Они расплывались в улыбке и покачивали головой. Потом одновременно поклонились, когда мы остановились напротив них.

Их речь была украшена учтивостью и комплиментами, и я стал подражать их манере. По-русски они говорили медленно. Любезно спросили нас, хорошо ли держали нас наши ноги в нашем пути. Я ответил утвердительно и спросил их об этом же. Старший, побуждаемый естественным любопытством, казалось, жаждал узнать, кто мы такие:

— Откуда вы?

— С севера, из Якутска.

— А куда вы идете?

— Очень далеко, на юг.

Он хитро посмотрел на меня из-под морщинистых век.

— Может быть, вы идете молиться в Лхасу?

Мне эта идея очень понравилась.

— Да, так и есть, — уверил его я.

Но он, оказывается, еще не закончил:

— Почему эта женщина идет с вами?

Надо было отвечать быстро.

— Ее родня живет там, где мы должны пройти, и мы обещали проводить ее туда.

Два монгола, улыбаясь, переглянулись, как бы одобряя нас за то, что мы охраняем девушку. Затем они сунули руки вглубь карманов и вытащили арахис, который они с удовольствием раздали нам.

Каждый из бурят высказал пожелание, чтобы наши ноги благополучно довели нас. Они отвернулись и ушли. Мы стали ждать, пока они не скроются из поля нашего зрения. Но они прошли всего несколько метров, когда старший из них вернулся. Он направился к Кристине, поклонился и дал ей, только для нее одной, горсть арахисов. Он снова повторил пожелания для нее, потом для нас, и ушел, излучая благодушие.

После их ухода мы тронулись в путь быстрым шагом: теперь мы были слишком близко от границы, чтобы брать на себя хоть малейший риск.

Первый этап нашего побега закончился с переходом через русско-монгольскую границу в конце второй недели июня. Два значительных обстоятельства: легкость, с которой мы перешли ее и тот факт, что мы выбрались в независимую Монгольскую Республику примерно с квинталом картошки, выкопанной нами в одном поле за несколько часов до перехода через упомянутую границу. Этот набег и момент его совершения — на рассвете того же дня, когда через несколько часов должны были покинуть Сибирь — переполнили нас ликованием. Я сознавал, что сосланные без ничего, мы возвращались обратно с прекрасным прощальным подарком, даже если это получилось и без ведома щедрых дарителей.

Мы добрались до места перехода к вечеру, когда дождевые тучи сгущались, ускоряя сумерки. Вдалеке гремел гром, словно ворчание обидчивого гиганта. Воздух казался сжатым до предела,становилось очень жарко и душно. В поле зрения ничего не двигалось. Никаких препятствий на нашем пути не было. Граница была обозначена красным столбом в три метра высотой, на котором была прибита круглая металлическая пластинка с отчеканенной советской эмблемой — сноп пшеницы, звезда, серп и молот над надписью кириллицей заглавными буквами. К востоку, как и к западу, были видны идентичные столбы — вехи, расставленные в соответствии с рельефом местности таким образом, чтобы наблюдатель, стоящий у одного из них, мог видеть и два остальных.

Я обошел столб вокруг из чувства любопытства, чтобы узнать, что написано с другой стороны. Но нет, на обратной стороне ничего не было. Заро рассмешил всех, когда резко спросил меня:

— Ну, как тебе Монголия, Слав?

Он подошел ко мне, прыгая на одной ноге. Другие поспешили следом. Мы устроили фестиваль танцевальных па и прыжков, шлепков по спине, дерганий за бороду и рукопожатий. Кристина порхала от одного к другому, обнимала нас по очереди и плакала от счастья и восторга. Смит прервал этот разгул веселья, подчеркнуто закинув за спину свой мешок с картошкой и удаляясь. Все еще смеющиеся, мы побежали за ним следом.

— Бежим отсюда как можно быстрее, — сказал он нам. — Мы не знаем, докуда по эту сторону границы распространяется русское влияние. И не знаем ни того, где мы находимся, ни того, куда направляемся.

Пограничные столбы остались сзади, исчезая во тьме, по мере того, как мы продвигались вперед. Американец был погружен в свои мысли. Я считал, что мы преодолели две тысячи километров за шестьдесят с небольшим дней. Это был подвиг скорости и выносливости.

— Сколько нам осталось пройти? — спросил меня Палушович, прерывая ход моих мыслей.

— Примерно вдвое больше того расстояния, которое мы прошли, — ответил ему я, немного погодя.

Он подавленно проворчал что-то.

Тогда мы впервые обсудили вопрос о месте назначения. До сих пор у нас была только одна мысль: выбраться из Сибири. В лагере, без особой убежденности, я упоминал об Афганистане. Мне казалось, что в эту маленькую страну, изолированную и безопасную, у нас будет возможность войти, не привлекая к себе слишком большого внимания. Теперь мы начали думать об Индии. Это произошло из-за разговора с двумя монголами накануне. “Лхаса” — было слово, которое мы могли бы использовать в стране, где мало кто знал наш язык, слово, которое бы легко поняли и хоть пальцем указали бы нужное направление. Но в особенности мы говорили о Тибете. Индия казалась нам слишком далекой перспективой.

Американец был прав: мы не знали, где находились. У нас не было ни карты, ни человека, у которого можно было бы получить сведения. (В последние годы я несколько раз пытался проследить наш путь по карте, и считаю, что тогда не мог допустить ошибку больше, чем на 150 километров. По моему мнению, мы проникли во Внешнюю Монголию в той точке, которая привела нас прямо к горам Кентей-Шан. Перейдя через эту цепь гор, мы двинулись на юго-юго-запад и прошли к западу от единственного крупного города в регионе Урга, или как его теперь называют, Улан-Батор. Эта гипотеза соответствует конфигурации страны, которую мы видели: холмы, обработанные равнинные земли и многочисленные реки, где плавали сампаны. Она (эта гипотеза) объяснила бы направление пути лодочников: Урга находится на слиянии трех рек, в каждую из которых впадают другие реки).

Прошло два часа с тех пор, как мы перешли границу. Мы размеренно поднимались на гору. Вспотели. Гром гремел все ближе и поднялся неизвестно откуда появившийся теплый ветер, который постепенно стал усиливаться.

Надвигающаяся гроза разразилась в районе полуночи. Первый раскат грома загрохотал над нами так же оглушительно, как залп тяжелой артиллерии. Вспышка молнии разорвала темное небо, которое гремело со всех сторон. Крупные капли дождя заставили нас искать укрытие, но при блеске молний мы видели только скалистые и голые склоны. Пока на ощупь пробирались сквозь грохот, пошел проливной дождь. Лило как из ведра, и хотя ветер был неистовый, он не мог изменить направление вертикально падающих дождевых струй. Мои лохмотья совершенно промокли всего за двадцать минут. Вода струилась мне за шею. Это была самая страшная гроза, которую я когда-либо видел.

Мы обнаружили ночью неглубокую расщелину между двумя ровными скалами. Только двое — те, кто улегся в глубине — испытали подобие комфорта. Кристина, у которой было более удобное место, провела эти долгие ночные часы, съежившись в своей мокрой одежде, безмолвно дрожа и остолбенев перед неистовой яростью стихии.

Мы с облегчением покинули укрытие при первых проблесках зари. Дождь продолжался весь день, словно он никогда не должен был прекратиться. Он все еще шел и в следующую ночь, и еще до следующего вечера. Потом поток прекратился внезапно, как будто кто-то там наверху закрыл кран. Утром под горячим солнцем вырисовался наш мрачный окружающий мир, и облака пара начали подниматься со скал. Мы высушили одежду и смогли снова обсудить наше положение.

Восхождение было утомительным, но не трудным. Пятнадцать или двадцать фунтов картошки, которые каждый нес на спине, не облегчали нам участи, но никто на это не жаловался. С возвышенного места, куда мы добрались на четвертый день, ясно виднелась цепь гор, в общих чертах направленная на восток-запад и обращенная к югу как последовательно вытянувшиеся огромные пальцы. Маршрут, который мы выбрали наугад, проходил между тремя пиками, пока плохо видимыми, и доходил до широкого плоскогорья с неровной поверхностью. Так как было слишком мокро, чтобы разжигать огонь, мы поели только арахисов и немного рыжиков, частично высушенных пластинчатых грибов размером с блюдце, о съедобности которых я знал с детских лет в Польше. Я был микологом группы. Попробовав с недоверием и по моему настоянию вкусных розовых грибов, растущих на гниющем пне, остальные впоследствии стали доверять моим суждениям.

С южного края плато мы увидели ниже к востоку на равнине деревню с белыми домами и плоскими крышами. Животные, в которых я признал белых коз, паслись около тенистых деревьев. Стадо верблюдов было легко различимо даже на таком расстоянии. Смит сильно запротестовал, когда Маршинковас, Палушович и Маковски предложили спуститься и договориться с жителями этой деревни. Он утверждал, что мы были еще слишком близко от границы, чтобы брать на себя хоть малейший риск. Приведя серьезные доводы и продемонстрировав терпение перед лицом людей, которые жестикулировали и кричали, он настоял на своем.

На переход через горы Кентей мы потратили восемь дней. На последнем этапе спуска мы нашли дрова, что позволило нам разжечь огонь и пожарить остаток нашей тошнотворной свинины. Мы положили плоский камень в углу костра и испекли картошку, которой поживились. На десерт мы съели последние арахисы.

Перейдя с холодных вершин на равнину, мы почувствовали себя так, как будто сунулись в печь. Избавившись от громоздких фуфаек, оставшись в одних меховых жилетах с голыми руками, мы все еще задыхались от жары. Колеменос нес ватную куртку Кристины. Теперь она шла, расстегнув воротник своего фиолетового платья. Земля, покрытая тонкой красноватой пылью, была тверда как цемент. Предгорья сменялись странными овальными бугорками. Кожа на руках покрывалась красными пятнами, пузырилась, шелушилась, затем покрывалась глубоким загаром. Этап с прохождением тридцати-сорока пяти километров ежедневно был крайне утомительным. Ночью стоял пронизывающий холод.

Нас по-настоящему стали беспокоить ноги. Между пальцами образовывались трещины, и из-за трения об пыль, которая проникала в мокасины, у нас сдиралась кожа. И нам представился случай похвалить за предусмотрительность Палушовича, который хронически страдал из-за ног. Он собрал жир, который капал со свинины во время жарки в пещере и хранил его в грубо сделанной деревянной миске в форме половины кокосового ореха. Мы намазывали понемногу этим топленым свиным жиром раны.

В этой стране было много рек, но до первой надо было шагать два дня. В знойный полдень, окутанный легкой дымкой, перспектива окунуться в эти прохладные воды окрыляла нас. Картина была великолепна: река простиралась в ширину на добрую сотню метров, ее берега были устланы зеленым газоном; там росли водяные растения на длинных стеблях, похожие на бамбук, который мы видели везде в Сибири. Сначала мы пили из реки, лежа на животе, затем долго и с удовольствием окунали в нее наши бедные ноги. Мы помылись с помощью песка, на ощупь тонкого как порошок, затем прополоскали одежду, чтобы избавиться от пыли. Пожарив и поев картошки, мы улеглись на траве с чувством расслабления и блаженства.

Спустя час после нашего прибытия прошла маленькая лодка типа сампана, сильно возвышающаяся над водой спереди и сзади, с вздутым корпусом и оснащенная посередине покрытием из легкой ткани. Впереди на траверзе лодки лежал большой шест, который выступал с каждого борта на несколько метров; на концах его были прикреплены тугие охапки веток, которые скользили в нескольких сантиметрах над водой. Вначале я подумал, что это какое-то защитное средство, но потом понял — это стабилизаторы, которые, погружаясь в воду при поворотах лодки, обеспечивают ей устойчивое положение. Матрос-китаец в легких сандалиях носил шапку-кули, холщовые штаны ниже колен и свободную рубашку, рукава которой были порваны в локтях. Сампан двигался с помощью шеста, сделанного из бамбука. Это зрелище было ново для нас, и мы помахали руками, пока лодка медленно проплывала перед нами. Китаец также приветствовал нас, улыбаясь. За два часа, проведенные там, мы видели три или четыре такие лодки. Все двигались таким же образом — с помощью длинного шеста из бамбука, хотя на одной из них была короткая мачта, куда можно было бы водрузить парус.

Впоследствии мы видели множество лодок на многочисленных реках Внешней Монголии, но рулевыми всегда были китайцы. На дорогах я не встретил ни одного китайца. По наземным путям, очевидно, всегда путешествовали только монголы.

Наш первый контакт с коренными жителями страны произошел после того, как мы переплыли эту реку и продвинулись на несколько километров к югу. Вместо того, чтобы следовать по проложенным дорогам, мы должны были приспосабливаться к рельефу местности; стараясь избежать невысоких холмов, мы выбрали заметную точку в южном направлении и ориентировались по нему. Однажды мы пересекали дорогу, по которой с запада медленно шла группа путников, и оказалось, что при таком темпе, каким шли и мы, и они, нам оставалось только столкнуться нос к носу. Мы были по меньшей мере в пятидесяти метрах от дороги, когда эти монголы, которые могли бы идти дальше своей дорогой, остановились, чтобы подождать нас. Они оживленно беседовали, глядя, как мы приближались, затем замолчали, когда остановились перед ними. Не отрывая от нас взгляда, они стали широко улыбаться и кланяться нам.

Там были, по крайней мере, дюжина мужчин, верблюд, два мула и два осла. Животные были нагружены легко и оседланы. Верблюд был единственным животным, на котором ехали верхом, и вез он старика с маленькой седеющей бородкой. Возможно, что эти люди были из одного рода, а старик был их почтенным старцем. Все носили традиционный головной убор конической формы из кожи мольтона, боковые клапаны которого в такую жару были загнуты вверх. Путники были обуты в сапоги из мягкой кожи, а у старца они были особого качества, из зеленой кожи с вышитым на икрах шелковой или шерстяной ниткой рисунком. Из распахнутых тяжелых и широких пальто до колен были видны широкие пояса. У некоторых они были кожаные, но у большинства были связаны из прочных жил. Мне было странно видеть, что в такую погоду они были одеты так тепло.

У всех за поясом имелись тесаки, но у каждого различной модели: у одного из них, например, был длинный нож со стопором и рукояткой из рога, подвешенный на серебряной цепи; что касается старца, то, как и подобает его статусу, у него был кинжал длиной явно где-то сорок пять сантиметров, с широким слегка изогнутым клинком и ножны из меди то ли с вырезанным, то ли отчеканенным рисунком.

После молчаливых приветствий старец спустился с седла. Мы снова поклонились, и он нам ответил тем же. Он произнес несколько слов на своем языке, и нам оставалось только отрицательно покачать головой.

— Попробуй поговорить с ним по-русски, Слав, — прошептал мне Смит.

Старик услышал и повернулся ко мне.

— Пусть ваши ноги не подведут вас в пути, — сказал я ему по-русски.

Возникло долгое молчание.

На ломаном русском, явно не привыкший говорить на этом языке, он ответил мне:

— Продолжай, пожалуйста. Я хорошо понимаю тебя, но не говорю по-русски. Раньше я говорил на нем, но это было много лет назад.

Я говорил медленно, он слушал меня очень внимательно. Я объяснил ему, что мы направляемся на юг (что, в любом случае, было очевидно), что мы перешли через одну реку несколько часов назад. Больше я не знал о чем говорить. В какой-то момент я решил, что разговор закончен. Но старик хотел удовлетворить свое любопытство, и оказалось, что он восстанавливал в уме все, что умел говорить по-русски, чтобы вразумительно сформулировать свои вопросы. Наш долгий и трудный разговор можно свести к следующему:

— У вас нет верблюдов?

— Нет, мы слишком бедные, чтобы иметь их.

— У вас нет мулов?

— Мулов у нас тоже нет.

— У вас нет ослов?

— Нет, у нас нет ослов.

Поняв, что мы на самой низшей социальной ступени, он спросил меня о цели нашего пути. Прозвучало слово Лхаса. Он указал на юг и перечислил несколько других местностей. Эти данные ничего не значили для нас, ввиду того, что у нас не было карты, и мы не знали, о чем шла речь.

— Это очень далеко, — сказал он, — солнце сделает несколько оборотов, пока вы доберетесь туда.

В конце концов, он задал вопрос, который не давал ему покоя. Он посмотрел на Кристину, у которой волосы, еще больше обесцветившиеся на солнце, разительно контрастировали с загорелым лицом, и голубые глаза которой, не мигая, смотрели ему в ответ. Он осведомился об ее возрасте, хотел знать, кем она нам приходится, и куда мы ее ведем. Я ответил ему так же, как ответил другому старцу там, на севере.

Этот бессвязный разговор затянулся, но старику, казалось, доставлял бесконечное удовольствие. Он был, наверное, очень рад показать своим, что способен говорить на иностранном языке. Он повернулся и сказал им что-то. Они улыбнулись друг другу, затем стали суетиться вокруг своих дорожных сумок, нагруженных на животных.

Они вытащили оттуда съестные припасы и, улыбаясь, раздали их нам. Он придирчивым образом проверил, чтобы каждый из нас получил равную долю. В какой-то момент старик заметил, что дал большому Колеменосу больше инжира, чем остальным. Он вежливо забрал лишнее. Затем дал нам орехов, сушеных рыб, полусырого ячменя и овсяного печенья. Мы поблагодарили его, низко поклонившись, и я, в свою очередь, в качестве посредника высказал ему самые красивые слова вежливости, на которые был способен. Я думал, что встреча подошла к концу, но монголы не двигались. Они ждали знака от своего главного, который явно не спешил попрощаться с нами.

Он объяснил нам, что он и его люди направляются к большому базару не очень далеко отсюда, в сторону востока, чтобы купить там товаров. Он вернулся к своему верблюду и принес свернутый лист табака, перевязанный посередине жилкой тростника, и начал курить. Старик протянул мне сверток приблизительно из пятнадцати целых листьев табака. Я поблагодарил его еще раз и хотел положить их в карман пальто, которое держал в руке. Он протянул руку, чтобы остановить меня.

— Это для курения, — сказал он мне.

Я объяснил ему, что не могу курить как он весь лист целиком, и что у нас нет бумаги, чтобы скрутить папиросу. Он немедленно направился к своему багажу, откуда вернулся с двойным листком газетной бумаги.

— Для тебя, — сказал он. — Давай, кури.

Взглянув на печатный лист, я узнал, что это был кусок номера газеты“Красная звезда”, датированного первой неделей мая. Смит, стоявший рядом со мной, тоже заметил это.

— Сохрани этот лист, Слав, — шепнул он мне.

Об этом мне и говорить не нужно было.

Я отрезал полоску бумаги сверху страницы, стараясь не оторвать текста. Накрошив на руки немного табака, я свернул себе папиросу, затем взял кремень, стальной ствол и кусок трута величиной с ноготь, который прикрепил к кремню между большим и указательным пальцами моей левой руки, потом ударил его сталью. В труте загорелась первая искра. Я подул сверху, затем приложил сигарету. Монголы следили за моими действиями с нескрываемым восторгом перед моим умением.

— Как ты называешь это? — спросил меня старец, указывая на эти три вещи, которые служили мне в качестве зажигалки.

— В некоторых регионах русские называют это “шаколо-бакало”, — сказал я ему.

Слово ему понравилось. Он повторил его два раза. Я успешно затянулся своей папиросой, а монгол — своей. Когда огонь дошел до середины, он отложил “сигару”. Так, стоя у края дороги, окруженные его семьей и моими товарищами, он и я закончили курить. Настал момент попрощаться.

Вдруг наш гость протянул руку к правому бедру, прислушиваясь к предмету, который он искал. Я, заинтригованный, вытянул шею. Это были часы — большая серебряная “луковица” — прикрепленные к поясу короткой и крепкой цепью из того же металла. Он сразу заметил наш интерес. Мы столпились вокруг него, и он разрешил мне взять посмотреть часы. Это оказались старинные часы русского производства, которые заводились с помощью ключа, и им, наверное, было лет пятьдесят. Их, наверняка, произвели еще до Революции. На циферблате можно было прочитать имя производителя, написанное кириллицей, и по странной прихоти памяти это имя осталось у меня в голове: Павел Буре — мастер эпохи царя. Вероятно, давно умерший.

— Очень давно, — сказал мне старик, — когда русские воевали между собой, некоторые бежали сюда.

“Вот почему, — подумал я, — у него не только есть эти часы — плата за услугу, подарок или же разменная монета, но также он знает элементарный русский!”

Расстались, рассыпаясь в пожеланиях доброго продолжения пути, и чтобы ноги были здоровы. Это, может быть, была самая интересная из всех наших встреч в Монголии. Мы открыли для себя, что все эти люди, какое бы положение они не занимали, отличались следующими типичными качествами: учтивостью, полным доверием к человеку, щедростью и гостеприимством. Помощь, которую мы получали — безусловно, пропорциональную средствам того, кто ее оказывал, — всегда делалась с воодушевлением. Не говоря уже об их еще одной очаровательной добродетели: искренней и наивной любознательности. К сожалению, впоследствии, по причине непреодолимого языкового барьера, мы ни с кем на нашем пути не смогли завязать разговора, даже если и приобрели большие знания в искусстве общения с помощью жестов. Объясняя простые понятия, мы беспрестанно прибегали к родному языку. Это давало нам большой во всех отношениях отдых, когда мы застревали в затруднительной роли мима.

Как только караван скрылся из виду, мы вытащили “Красную звезду”. Ничего особенного мы из нее не узнали, что не помешало перечитать ее вдоль и поперек, так как это была первая газета, которую мы видели после тех листочков давностью в полгода и больше, которые нам раздавали в лагере, чтобы сворачивать папиросы. В частности, она не удовлетворила наше любопытство относительно события, которое уверенно и с самого начала предвещали все заключенные, встречавшиеся мне в России: будут ли воевать Россия и Германия? Мы нашли в ней только несколько скучных статей о внутренней политике, праздновании 1 мая, набившее оскомину обещание, что как в промышленности, так и сельском хозяйстве планы производства будут перевыполнены. Заметка, которая, казалось, опровергала идею предстоящей конфронтации между двумя великими континентальными государствами, констатировала факт отправления немцам значительного количества злаковых.

Прочитанная до конца страница была, как положено, разорвана: каждый получил надлежащий кусок для того, чтобы свернуть в нее свою порцию табака. В семь часов вечера, пройдя через холмистую местность, мы устроили стоянку на берегу ручья. После хорошего костра, способного уберечь от ночного холода, плотной еды, мы предались удовольствию покурить за беседой.

В конце второй недели в Монголии наше путешествие в смысле его организации изменилось по сравнению с той, которую мы установили в Сибири. Больше не было мест, где ночью требовалось ставить караульного. Если все еще продолжалась необходимость в беспрерывном движении вперед, теперь вошедшая уже в привычку, мы больше не беспокоились, как раньше, что нас схватят. Мы могли вступать в контакт с коренным населением, могли попросить у них чего-нибудь поесть, даже работать в обмен на еду. Если мы и продолжали совершать длинные дневные переходы, отправляясь в путь до рассвета и шагая до захода солнца, все же переняли обычай жителей жарких стран и отдыхали два часа в тени в самую жару.

Страна, расстилавшаяся перед нами, представляла собой непрерывные ряды холмов, которые мы обходили каждый раз, когда это было возможно, и карабкались на них, когда не было другого выхода. Некоторые из этих холмов были покрыты вереском, который всегда гуще рос на склонах, обращенных к северу. Деревья встречались лишь на подступах к деревням и рекам; в других местах единственной растительностью были густые кустарники, которые увенчивали разновидности барбариса с овальными и сочными фруктами, такими же, как у шиповника. Немногочисленное население обитало в разброс поставленных жилищах, сгруппированных около источника. Самые незначительные участки земли были обработаны.

Едва достигнув вершины холма, мы стали разыскивать ближайшую реку. Этот переход через Внешнюю Монголию в основном заключался в продолжительном вынужденном продвижении вперед от источника к источнику под раскаленным солнцем. Ручьи и реки означали облегчение для наших ног, утоление жажды и благотворное купание. Случалось, что судоходные пути сообщения обеспечивали нас ниспосланной провидением пищей, и, вполне естественно, что несколько интересных случаев осталось у меня в памяти.

В первый раз удача улыбнулась нам, когда мы увидели сампан, полный до краев, который сел на мель в скоплении тины. Лодочник толкал его то с одной стороны, то с другой с помощью бамбукового шеста, но ничего не мог сделать — лодка лишь покачивалась.

— Поможем ему, — предложил Колеменос.

Оставив Кристину сидеть на траве, мы подошли к лодке, застывшей метрах в десяти от берега. Китаец передал нам длинный кусок бамбука, который мы вставили под форштевень; пользуясь им как рычагом, пока лодочник сверху толкал с помощью своего шеста, мы сдвинули лодку вперед. После нескольких минут усилий, которые даже не утомили нас, мы смогли вытолкнуть сампан. Китаец был на седьмом небе от радости. Он вез арбузы размером с футбольный мяч. Медленно отплывая от берега, китаец забросал нас плодами.

Чтобы дойти до Кристины, мы должны были перейти участок густой грязи шириной в несколько метров. Мы увязали выше щиколоток в темно-серой мути, поверхность которой была покрыта потрескавшейся коркой. Заро, бросив арбуз Кристине, хохотал, шлепая по грязи, и вдруг громко закричал. Мы спросили у него, что случилось, но прежде чем он ответил, я почувствовал, как что-то проскользнуло под моими ногами. Я нагнулся, чтобы схватить его руками. Два раза мне показалось, что схватил уже, но оба раза я его упустил. Наконец, я вытащил его за жабры, яростно извивающегося. В тридцать сантиметров длиной, с круглым и сильным туловищем, оно немного напоминало угря. Я признал в нем разновидность гольца, которую русские называют вьюнами.

— Это съедобно? — осведомился американец.

На что я ответил утвердительно.

Это было началом получасовой рыбалки и общего веселья, в результате чего у нас появилось необычное меню на ужин. Подобно угрям, наша добыча оказалась очень живуча, и прежде чем приготовить, нужно было отрезать им головы. Моя их в реке, мы увидели, что они были бархатисто-черными как смоль. Мы пожарили их на горячих камнях, и сейчас я уже не помню, какие они были на вкус, но, по крайней мере, это не было похоже ни на рыбу, ни на угря. Мы не нашли слова, чтобы охарактеризовать его вкус, кроме как “сладковатый”. Мясо у него было плотное и питательное.

Эта вкусная еда сопровождалась поеданием сочных ломтей арбуза. У Маршинковаса появилась удачная мысль использовать две пустые половинки в качестве сосуда для питья. Идея провалилась: засыхая, корка треснула. На следующий день он их выкинул.