Мне трудно вспомнить по порядку видоизменения всех регионов, по которым мы прошли. Я сохранил в памяти достаточно ясные картины тех или иных пейзажей, запечатленных воспоминанием о каком-либо событии, выходящем за рамки обычного — как сценическую декорацию в определенный кульминационный момент пьесы.

В тот день, остановившись на лесистой верхушке одного пригорка, мы смотрели на юг. Перед нами простирались тридцать или сорок километров открытого и чистого поля, ограниченного вдали горизонтом лесистых холмов и широкой рекой. Мы весь день шагали через лес с молодой порослью, корявыми деревьями и кустами, жаждущие как можно скорее найти лесное укрытие. Затем в течение нескольких дней мы шли среди обычных деревьев. На третий день, в тот момент, когда мы отправились в путь, с земли поднялся легкий туман и окутал нас. Мы пошли гурьбой, решив не рассеиваться. Вдруг один из нас потребовал тишины. Мы тотчас же застыли и прислушались.

Недалеко от нас, впереди, раздались гортанные звуки, затем хруст ломающихся веток, как если бы огромная масса бросилась в нашу сторону через чащу. Мы стояли неподвижно, словно статуи. Затем я схватил нож, Колеменос положил топор на плечо, остальные подняли с решительным видом свои палки. Шум прекратился. Насторожившись, мы прождали целую минуту. До нас слабо доносилось тяжелое дыхание. Прошла еще одна минута. Шум возобновился с новой силой, и мы почувствовали, как задрожала земля. Колеменос приблизился ко мне.

— Что это может быть? — прошептал он.

— Явно какое-то животное.

— В любом случае, оно не двигается с места.

— Пойдем, посмотрим.

Заняв боевые позиции, мы двинулись вперед. На расстоянии нескольких метров я различил в тумане какое-то животное, которое исступленно билось. Его голова была склонена таким образом, что была скрыта от меня. Я, согнувшись, бросился вперед. Остальные прибежали следом. Это была взрослая лань, которая брыкалась и лягалась, морда у нее была покрыта пеной, она выдыхала изо рта пар, который растворялся в окружающем тумане. Почуяв запах человека, она в ужасе закатила глаза. От ударов его копыт в затвердевшей земле образовался ров. Она застряла и не могла убежать. Ее великолепные рога зацепились за нагромождения корней свалившегося дерева. Судя по тому, как она избороздила землю и видя ее обессиленное состояние, можно было понять, что она попалась в ловушку явно несколько часов назад. Страх, внушаемый нашим присутствием, дал ей новый прилив сил, и она стала биться с удвоенной силой. Затем она успокоилась, шевеля только одной из передних ног, дрожа от нервного напряжения. Мы обернулись к Колеменосу. Он рассмотрел животное, покачал головой и двинулся вперед.

Медленно обойдя лань, он подошел к стволу лежащего дерева, встал в подходящую позу, крепко опираясь на ноги, и со всего размаха нанес удар. Топор ударил по холке. Животное рухнуло, убитое наповал. Колеменос почистил свое орудие и вытер об гетру. Мы подбежали и попытались высвободить голову животного. Колеменос наклонился к дереву, чтобы попробовать поднять его, но не смог. Тогда он вытащил топор и отрубил голову животного. Мы оттащили тушу в сторону, и я старательно разделал ее.

Все произошло очень быстро, во время забоя лани и разделывания туши мы даже не разговаривали. Потом в какой-то момент Маковски, обращаясь ко всей группе, но глядя на Смита, спросил:

— Что мы будем делать со всем этим мясом?

Я в это время отрезал задний окорок красными почти до локтей руками.

— Нам нужно посоветоваться, — сказал американец.

Он заявил, что мы не можем унести все мясо, но также было бы немыслимо оставлять здесь какую-то часть. Мы все подумали о том, что намеревались пройти сегодня тридцать или сорок километров. Мы попытались сосчитать, какое количество мяса в силах унести, и оказалось, что точно не сможем взять все. Маршинковас предложил лучшее решение:

— И речи нет о том, чтобы портить пищу. Поэтому я вижу только один выход. Мы останемся здесь на двадцать четыре часа и съедим столько мяса, сколько сможем. То, что останется, мы унесем без труда.

Заро, облизываясь, заявил, что вполне способен облегчить ношу.

— Вы согласны, господа? — спросил Смит.

Раздался хор одобрительных голосов.

Пока мы сооружали укрытие и разделывали тушу, Палушович собрал дрова и разжег огонь. Час спустя мы положили наше мясо на вертел, и каша, в которую мы добавили кусочки печени, выделяла изумительный запах. У нас не хватило терпения ждать, когда мясо прожарится до костей. Я непрерывно отрезал ломти и раздавал спутникам. Конечно, нужно было ее тщательно прожевывать, но в целом мы приготовили превосходную еду. Палушович одолжил мой нож и мелко нарубил свою долю, ему же мы предоставили право первым поесть каши. Все наелись до отвала. С бород струился жир, мы громко отрыгивали, смеялись и поздравляли себя с удачной находкой. Выкурив по несколько сигарет и отдохнув час-два, мы принялись дубить кожу.

На это ушло много времени. Вооруженные кусочками дерева, мы тщательно соскабливали скопления жира, прилипшие к коже. Песчаная земля, развороченная ланью, оказалась очень полезной в этом деле. Учитывая необходимость идти налегке, брать с собой такой большой кусок кожи было бы для нас проблематично. Нашли решение такого же рода, как и касательно туши. Мы сделали четырнадцать пар мокасин. Каждый надел по одной паре поверх тех, которые он уже носил и положил запасную пару в свой мешок. И у каждого еще оставалось по лоскутку кожи. Я свернул свой и прикрепил его к мешку. Прервав наши сапожные занятия, мы снова попировали, затем, ночью, снова принялись за еду, пока у нас не вздулись животы. И как раз перед восходом солнца уже с меньшим аппетитом, но безропотно приготовили завтрак из мяса, затем распределили лучшие куски припасов по котомкам.

Где-то на полпути между Леной и Байкалом, после подъема в течение долгих часов по самым крутым склонам гряды холмов, мы оказались, наконец, к вечеру под прикрытием леса. День был изнурительным, но деревья нам показались слишком редкими, и мы прошагали еще два часа в поисках подходящего укрытия. На этой относительно большой высоте бушевал ветер, и необходимо было укрыться от него как можно надежнее. То, что мы отыскали, превзошло наши ожидания: бревенчатый охотничий домик. Мы осторожно подошли к нему, но страхи были напрасны. Место было покинуто уже давно: крыша сломана, утрамбованная земля вокруг покрыта мхом и грибами. Кое-как починив крышу, мы разожгли огонь и заснули, карауля по очереди.

Заро, стоявший на страже последним, на следующее утро первым вышел наружу. Вскоре он появился вновь, сильно взволнованный.

— Там, на улице, кто-то играет на скрипке! — воскликнул он.

Раздался общий взрыв смеха. Мы спросили его, что это за новая шутка. Он казался в высшей степени серьезным, но его репутация юмориста оказала ему очень плохую услугу.

— Я повторяю вам, что там, на улице, кто-то пытается играть на скрипке!

Смех удвоился. Смит предложил ему исполнить русский танец под эту музыку. Но он стоял на своем.

— Вы только выйдите, и тогда сами услышите это.

Сержант какое-то мгновение смотрел на него, ожидая, что Заро улыбнется, затем, засомневавшись, поднялся и вышел. Мы последовали за ним. В двадцати метрах за домиком Заро поднял руку, чтобы мы не шумели. Мы застыли.

Заро и в самом деле услышал что-то необыкновенное. Утверждать, что играли на скрипке, было бы некоторым утрированием с музыкальной точки зрения. Скорее, это было похоже на щипание струны контрабаса. Звук был низкий и выдержанный, потом постепенно замер. Он повторялся примерно один раз в минуту. Удивленно переглянувшись, мы, крадучись, направились в ту сторону, откуда доносился звук. По счастливой случайности ветер дул в нашу сторону. Мы застыли на опушке у поляны. На другой стороне стояло дерево, пораженное молнией. Ствол накренился, но окончательно не оторвался от основания. На месте надлома, где-то в полутора метрах от земли, длинная щепа торчала острием вверх. К нашему изумлению, щепу кое-кто загибал назад, гнул в форме дуги, затем отпускал — и тогда раздавалась “музыкальная” нота. А исполнителем был...большой бурый медведь, стоявший во весь рост на задних лапах.

С нашего пункта наблюдения мы видели, как он дергал щепу еще и еще, каждый раз наклоняя голову на бок, недоуменно и с очень потешным видом слушал звук, производимый им. Концерт длился несколько минут, затем “прямоходящий” утомился и тяжело отошел в противоположную сторону.

Это событие развлекало нас еще долго. Заро придумал номер под названием “Русский скрипач”, который стоило увидеть. Кстати говоря, этот медведь имел значительное преимущество перед нами в плане инструмента, который он выбрал себе: впоследствии мы обнаружили, что ни один из нас не обладал достаточной силой для того. Чтобы прогнуть щепу как надо, и чтобы извлечь из нее звук, понадобились совместные усилия Колеменоса и еще двоих. Это был единственный медведь, которого мы видели — вопреки тому, что рассказывали нам старожилы лагеря: они говорили, что медведи здесь встречались часто, а особенно в начале весны встреча с ними ничего хорошего не приносила. Мы никогда не сталкивались с волками — еще одна опасность этих краев, но мы слышали их вой и часто замечали их следы. Без сомнения, наше количество удерживало их от нападения.

Прошли недели, и вскоре наступила середина мая. Мы с удовольствием заметили первые признаки короткой сибирской весны. Ветер стал слабее, почки начали появляться на деревьях. По небу пролетали гуси и утки, направляясь в края, где они размножались. Ручьи, через которые мы переходили, были еще глубоко схвачены льдом, и снежное покрытие было нетронутым, но климат становился мягче, и у нас появилось чувство, что худшие дни остались позади.

Последнее, чего мы желали, это встретить других людей, и в этом смысле удача нам не изменяла. Мы проходили по очень редким дорогам только после тщательной разведки. Иногда по ночам мы замечали вдали огни какой-нибудь деревни или города. Бывали дни, когда мы различали на горизонте очертания заводских зданий и высоких труб, из которых струился белый дым. В таких районах мы продвигались крайне осторожно.

Иногда случались мелкие приступы раздражения и плохого настроения, почти всегда — в конце дня после особенно тяжелого пути и главным образом — из-за распределения обязанностей. Но они бывали непродолжительными. К счастью, среди семерых нас не возникало ни малейшего личностного конфликта. Никто не попытался поставить себя во главе группы. Любой уместный совет получал отклик и исполнялся. В случае расхождения мнений по тому или иному вопросу было принято, чтобы Смит, наш старейшина, ставил на голосование, и дело окончательно решалось. Колеменос, который никогда ни с кем не спорил, прекращал редкие стычки, взваливая на свои плечи все то, что нужно было делать. Он выполнял всегда больше работы, чем было отведено ему, даже не думая об этом. Неутомимый, великодушный, этот человек был замечателен во всех отношениях.

Странным образом мы узнали о том, что приблизились к озеру Байкал, за два дня до того, как увидели его. Мы почуяли характерный запах воды, к которому примешивался очень тонкий и сладковатый аромат водных растений, и это — необъяснимые ощущения, которые вызывают ностальгию у прибрежных жителей. Мы еще не дошли до озера, когда наткнулись на множество костей больших рыб. Поблизости не было воды, и мы были озадачены тем, как они здесь оказались.

Спустившись с плоскогорья, окаймлявшего Байкал, мы увидели настоящие дороги, вероятно, второстепенные, но намного лучше всех тех, которые нам довелось видеть со времен нашего побега из лагеря. Ветер донес до нас со стороны озера отдаленный звук заводского гудка.

Мы пришли на одно возвышенное место, откуда перед нашим взором раскинулась долина, и мы не без волнения пришли к выводу, что это, должно быть, было начало Байкала. Группы промышленных зданий виднелись в нескольких километрах к западу. Возвышались высокие скалы цвета охры, усеянные елями, которые придавали им вид прически ирокеза. На одном месте на берегу стояли маленькие деревянные домики, а около них лежало несколько перевернутых лодок, и с промежутками были расставлены деревянные колья, на каких рыбаки сушат свои сети. Видимость оказалась превосходной, ветра не было, и дым из заводских труб поднимался прямо вверх. В рыбацкой деревне ничего не двигалось, и мы подумали, что, может быть, эти жилища использовались только летом. Внизу между нами и водоемом извивалась дорога, вдоль которой стояли телеграфные столбы, белые изоляторы на них удерживали большое количество проводов, что указывало на то, что поблизости был населенный пункт определенного значения. Наша задача заключалась в том, чтобы определить, на какой стороне озера мы находимся. Обсудив, мы пришли к заключению, что слишком уклонились на запад: теперь мы продвигались где-то со стороны северо-западного угла озера. Что означало, что мы должны были идти по северному берегу по направлению на восток до тех пор, пока он не изменит свое направление на юг, выводя нас на путь через южную Сибирь.

Целый час мы прятались, поглощенные созерцанием просторной панорамы, открывшейся нашему взору. На мгновенье нам показалось, что мы услышали гудок парохода. Мы все развеселились при мысли о том, что достигли еще одного этапа нашего долгого пути на юг. Мы обменивались мнениями, мы сознавали, что от наших съестных припасов практически ничего не осталось, кроме остатков мяса с довольно сильным ароматом. Мы говорили о Байкале, и я сказал остальным, что он считается самым глубоким озером в мире, что это огромная впадина с крутыми скатами, бездна, которая местами достигает 1500 метров. Я рассказал им одну историю, которую услышал от своего дяди, сражавшегося на стороне русских белогвардейцев в Сибири. Драма, произошедшая с остатками антибольшевистской армии, переходившей через замерзшее озеро. Лед посередине не был прочным, и погибли сотни беглецов. Я смутно помнил, что читал статьи, рассказывающие о том, что это обширное водное пространство, беспрерывно колеблемое мощными подводными течениями многочисленных рек, обводняющих его, никогда не замерзало по всей поверхности.

Смит положил конец нашим догадкам:

— Спустимся вниз, посмотрим, — предложил он.

Чтобы дойти до дороги, нам понадобилось больше времени, чем мы думали. Потрепанный временем и ненастьем указательный столб обозначал направление и расстояние до какого-то города или поселка под названием Шишевка, вероятно, того самого места, где были расположены заводы, увиденные нами с нашего пункта наблюдения. Мы быстро перешли дорогу и поспешили в лес на противоположной стороне. Между нами и берегом озера простирались полтора километра достаточно плоской земли, где среди дубов, ясеней, берез, лип и ив обильно рос можжевельник. На более влажных участках рос, шурша на ветру, тростник, похожий на бамбук. Выйдя из опушки леса, мы пришли к берегу какой-то реки. Я поднял руку, и прибежали все. Надо было решить, будем мы переходить через эту реку или нет. Она была шириной всего где-то сто пятьдесят метров, но лед посередине был расколот, и было видно быстрое течение темной воды. Выяснилось, что все мы умеем плавать. Общее мнение было таково, что так как отныне мы будем иметь дело с многочисленными реками, не стоит отступать при виде этого первого испытания. Я предложил пойти первым. Каждый размотал ремешок из необработанной кожи, которым был опоясан вокруг талии. Мы сделали из них веревку для подстраховки. У каждого ремешок был завязан на семь оборотов, так что соединение всех бечевок составило очень длинную веревку. Пока остальные наблюдали за окрестностями, я легкими шагами пошел по льду. Он вдруг не выдержал и я, задыхаясь от холода, оказался в воде... Преодолев короткое расстояние, разделяющее меня от кромки прилегающего к противоположному берегу льда, я попытался вскарабкаться. Лед снова раскололся. С большими усилиями мне удалось взобраться наверх, и я прополз несколько метров на животе, прежде чем рискнул встать на ноги. Промокший и продрогший, я подал знак остальным переходить. Для них это было менее трудно, но также неприятно. Они перешли по одному, держась на одной линии. Последним вытащили Смита, обвязавшегося вокруг талии.

С тех пор, когда нужно было переходить через реки, где лед был не очень толстым, я брал топор в качестве ледоруба — чтобы выбираться с его помощью из воды.

Не теряя времени, мы нашли укрытие под деревьями, и сняли с себя три части одежды — стеганые штаны, куртку и меховой жилет, чтобы выжать из них по возможности всю воду. Затем, одевшись, мы пошли по направлению к озеру быстрым шагом, чтобы ускорить циркуляцию крови в наших окоченевших конечностях. Прибыв на озеро, мы сориентировались и направились на восток.

После обеда, ближе к вечеру, мы посоветовались, чтобы обсудить следующий этап. Идти вдоль берега на слишком близком расстоянии, значит, подвергать себя риску быть замеченными жителями рыбацких деревень или опытно-промышленных поселков, расположенных здесь, в северной части озера, относительно далеко друг от друга, но становящихся все многочисленнее по мере того, как мы приближались к более крупным городам, сосредоточенным на подступах к Транссибирской магистрали. Все согласились с предложением, что нужно свернуть на север с целью избежать выхода на дороги и населенные пункты, и идти параллельно озеру, но на значительном расстоянии от него. В результате чего мы отправились в северо-восточном направлении с намерением перейти дорогу немного позже. Шагали быстро, чтобы наше тряпье высохло. Мы преодолели примерно восемь километров, когда увидели перед собой деревья, растущие на берегу реки.

Идущий справа от меня Заро внезапно поднял руку. Я передал знак, и весь строй остановился. Заро настойчиво показывал на одну точку в направлении реки. Я увидел, как что-то двигалось между деревьями. Какое-то животное или человек — на расстоянии сотен метров, когда начинает темнеть, трудно определить. Нужно было прояснить ситуацию. Я подошел к Заро, чтобы спросить у него, что он думает про увиденное.

— Это, может быть, человек, — ответил мне он. — В любом случае, человек он или животное, ведет себя так, словно заметил нас и пытается скрыться.

Остальные подошли к нам.

— Если это человек, — сказал Маковски, — нужно будет убить его и бросить в реку. Мы не можем брать на себя риск быть разоблаченными.

Вернувшись в строй (Смит и Заро слева от меня, Палушович, Маковски, Маршинковас и Колеменос — справа), мы двинулись вперед, согнувшись напополам, переходя из одного островка поросли в другой. Вскоре мы обнаружили, что деревья стоят рядком в пятидесяти метрах от реки, воды которой теперь виднелись четко. Подойдя на метров десять к первым деревьям, я остановился, чтобы прислушаться. Другие сделали то же самое. Вдруг какой-то силуэт, прятавшийся до этого за стволом дерева, метнулся в чащу. Мне хватило времени увидеть на нем штаны и тяжелые сапоги. Я бросился вдогонку, остальные — следом за мной.

Упомянутые сапоги c прорезиненными подошвами и голенищем с подкладкой из войлока доходили до колен беглеца. Они смешно выныривали из лесных порослей. Я набросился на сапоги с намерением поймать их хозяина. Мгновение спустя я был уже... за ним — с сапогами в каждой руке. За мной — запыхавшийся Колеменос. Перед нами оказались две малюсенькие ноги в портянках и пара хрупких лодыжек. И тут раздались душераздирающие рыдания. Мы оглядели друг друга, застигнутые врасплох.

— Это, наверное, женщина, — прошептал кто-то растерянным голосом.

Колеменос нагнулся, раздвинул кусты и осторожно поднял ее. Это была девочка, коротышка. У нее были расширенные от ужаса глаза и с потеками от слез грязное лицо. Несколько минут назад мы представляли собой группу мужчин, готовых ко всему, способных на убийство ради того, чтобы не быть пойманными. И вот теперь мы чувствовали себя неловко, словно непоседливые мальчишки, схваченные на месте преступления и пытающиеся выразить свое раскаяние. Сквозь слезы она скользнула взглядом по моему лицу и сжалась еще больше.

— Не надо нас бояться, — уверил я ее по-русски.

Она снова подняла глаза на меня, потом ее взгляд прошелся по бородатым, серьезным и обеспокоенным лицам моих товарищей. Она все еще плакала, и мы не могли обвинить ее за это: девочка, наверняка, никогда не встречала группу людей более бандитского вида.

— Я прошу тебя, малышка, не плачь, — сказал ей Палушович.

Все еще очень напуганная, она, тем не менее, силилась прекратить свои рыдания.

— Мы не причиним тебе зла, — обещал ей я, чтобы успокоить. — У нас у всех есть сестры и невесты.

А остальные подтвердили.

То, что она носила на себе, казалось слишком большим и широким для нее. Ее худенькие плечи были скрыты в длинной и просторной ватной фуфайке, ее хрупкие лодыжки нелепо виднелись из-под больших стеганых штанов. Одежда ее, как и наша, была сшита из грубого шерстяного материала. Из-под куртки виднелся воротник ее изношенного и грязного платья из фиолетового бархата, нижняя часть которого была заправлена в штаны. Из рукавов свитера или зеленого шерстяного кардигана она сделала себе шарф, который обвязала вокруг шеи. Ее глаза, полные слез, были густо-ярко-голубого цвета. Пряди темно-русых волос высовывались из рваной меховой шапки. Она была похожа на школьницу, вырядившуюся в мужскую одежду. Видя ее растерянность, мы неподвижно и молчаливо застыли вокруг в ожидании, что она вытрет слезы и скажет что-нибудь. Мы словно онемели.

Она поднесла рукава своей куртки к лицу, и я увидел, что в руках у нее было распятие. Она опустила руки, посмотрела на пальцы и повернула взгляд на меня. Она стояла голыми ногами на снегу. Я заметил, что все еще держал ее сапоги в руках, и протянул их ей, чтобы она снова надела.

Тогда она, колеблясь, начала говорить на странной смеси польского и русского:

— Я заблудилась, возвращаясь в колхоз, где я работаю. Я полячка, депортированная.

Она рассматривала нас с испуганным видом. Палушович и Маковски выдвинулись вперед. Они заговорили одновременно со мной. Из этого потока объяснений она поняла, что мы тоже поляки, что мы сбежавшие заключенные, и что ей незачем бояться нас. От нахлынувшего волнения она бросилась ко мне в объятия и расплакалась от облегчения и радости.

— Бог не оставил меня, — не переставала повторять она.

Двое других поляков неуклюже трепали ей волосы, похлопывали по спине.

Это была трогательная сцена. Слишком трогательная и шумная для сдержанных людей. Смит отходил в сторону, чтобы проверить окрестности. В конце концов, он бросил нам по-русски:

— Ну, все, хватит. Вы забыли, где мы? Ради бога, пойдемте в укрытие.

Группа тотчас рассеялась, и мы принялись искать надежное место.

Ее звали Кристина Поланска, и ей недавно исполнилось семнадцать лет. Вот уже два дня она ничего не ела и была крайне голодна. Мы порылись в мешках и отдали ей остатки еды. Она поглотила их с глубоко сосредоточенным видом, как полуживой от голода зверь. Время от времени девушка шмыгала носом и вытиралась изнанкой рукава. Мы были очарованы ею. Присев на корточки, мы не отрывали от нее глаз. Только Смит держался в сторонке. Он тоже рассматривал ее, но с более безразличным видом. Затем она прекратила есть и сказала нам свое имя.

— Я не заблудилась, — объяснила она нам, — а сбежала из колхоза. Я иду уже несколько дней, — затем, после паузы: “Вы первые господа, которых я встретила с тех пор, как покинула свой дом”.

Она сильно подчеркнула это слово “господа”. Я осведомился:

— Где ты жила, Кристина?

— У моего отца была ферма возле Люка в Галиции. Я видела его в последний раз в 1939 году. У меня больше нет дома.

Американец прервал нас, чтобы обсудить вопрос о ближайших планах. Ночь наступает, заметил он, разумно считая, что нужно идти вверх к северу вдоль реки, пока не найдем место, благоприятное для переправы завтра рано утром. По его мнению, было бы неразумно вновь окунаться в воду сегодня вечером. По крайней мере, мы спали бы в сухой одежде.

Все согласились с этим. Мы прошли шесть или семь километров вдоль реки, окаймленной деревьями. Я несколько раз заметил, что Кристина смотрела на Смита. Она с ним не разговаривала. Я думаю, что девушка чувствовала: этот спокойный и задумчивый человек — единственное препятствие для нахождения ее среди нас. Мы, поляки, разговаривали с ней. Смит ничего не говорил.

Была уже глубокая ночь, когда мы разыскали место для ночлега. Соорудили укрытие у ствола свалившегося дерева. Затем разостлали мешки для нашего новобранца. Совершенно доверчивая, она свернулась клубочком между нами и заснула. Наш сон был более прерывистым, чем ее, потому что мы, как обычно, караулили по очереди. Она спала без просыпу, как уставший и забывшийся от холода ребенок. Она еще спала, когда с первым лучом солнца Смит дотронулся до моего плеча, и знаком показал мне отойти с ним в сторонку.

Он сразу приступил к сути:

— Что будем делать с ней, Слав?

Я ждал этого вопроса, но не знал, что ответить.

— Надо бы спросить об ее планах.

Это был уход от проблемы, и я прекрасно осознавал это. Краем глаза я заметил Маковски, который разговаривал с Палушовичем. Они шли в нашем направлении. Колеменос шел за ними. Через минуту двое остальных тоже вышли из укрытия, чтобы присоединиться к нам.

— Отлично, — сказал американец, — у нас пленарное заседание.

Мы, конечно, посовещались, но не решили основной проблемы. Возьмем ли мы девушку с собой? Основной вопрос был в этом. Заключение нашего разговора было таково, что мы поговорим с Кристиной и примем дальнейшее решение.

Мы мягко разбудили ее. Она зевнула, потянулась. Села и, улыбаясь, посмотрела на нас, по-настоящему счастливая тем, кого видит. Мы ответили ей той же монетой за нашими бородами, плененные этой очаровательной улыбкой. Затем собрали немного еды и поели в тишине, пока поднималось солнце. Палушович немного принужденно откашлялся и спросил Кристину, как она дошла до того места, где мы ее нашли, и куда она направлялась.

— Я попыталась дойти до Иркутска, — объяснила она. — Водитель грузовика подвез меня на несколько десятков километров. Он пожалел меня и сказал, что если я пойду на товарную станцию, смогу, может быть, незаметно пробраться на поезд, идущий на запад. Он высадил меня в нескольких километрах отсюда, и я попыталась обогнуть город.

Она уставилась на американца. Он мрачно ответил ей взглядом. Она поднесла пальцы к прядям волос, высовывавшимся из-под шапки, и поправила их женским движением, трогательным и пленительным одновременно.

— Я думаю, что мне нужно рассказать вам про свою историю.

Мы согласно кивнули.

Это была вариация на тему, которую мы хорошо знали. Лагеря для заключенных были переполнены людьми, которые прошли через аналогичные испытания. Различие было лишь в местностях и деталях, но ужас и глубокое отчаяние были для них общими элементами и имели одинаковые причины возникновения.

После I мировой войны в период передела территорий Центральной Европы отец Кристины получил земли на Украине в награду за его действия во время конфликта. Он сражался против большевиков и генерал Пилсудский видел в этом способ конкретным образом засвидетельствовать ему благодарность Польши. Девушка была единственным ребенком. Родители Кристины, упорные труженики, хотели, чтобы их дочь пользовалась всеми благами, которые они могли ей дать. В 1939 году она ходила в лицей Люка и семья Поланска была довольна ее успехами.

Затем наступил сентябрь 1939 года. Русские начали движение. До украинских крестьян дошла новость о скором прибытии “освободителей” — Красной Армии. Тайное коммунистическое движение подготовилось. Хватило нескольких горячих речей на тему об изгнании иностранных собственников и возвращении земли трудящимся, чтобы превратить украинское крестьянство в толпу убийц. Поланска поняли, что их положение безнадежно. Они знали, что чернь возьмется и за них. Они спрятали Кристину в чердаке и ждали. “Что бы ни случилось, — посоветовала ей мать, — не выходи отсюда до тех пор, пока мы не придем за тобой”.

Она слышала, как нагрянули мятежники, их вопли, как удары топоров и дубин обрушивались с разрушительным исступлением на имущество в пристройках фермы. Ей показалось, что она услышала голоса людей из соседней деревни. Во дворе старший Поланска окликал по именам тех, кого он знал. Сидя на чердаке, несчастный ребенок отчетливо различал его мольбы: “Берите все, что хотите, только не разрушайте наш дом...”. Последовали одна-две минуты тишины. Затем поднялся угрожающий ропот: грабители объединились и пошли толпой на Поланска и его жилище. Кристина не слышала голоса матери, но она была уверена, что та была рядом с отцом. Кто-то начал выступать перед толпой с жестокой и злобной речью. Она услышала еще раз отцовский голос, но его вскоре заглушил грубый вопль. Ее мать пронзительно закричала, затем Кристина, дрожа и стоная, заткнула уши.

Она оставалась в укрытии, как ей показалось, в течение нескольких часов, хотя теперь она считала, что, вероятнее всего, это не длилось так долго. Все ушли. В доме было совершенно тихо. Прислуга сбежала накануне. Ни отец, ни мать не пришли за ней. Может быть, жители деревни увели их с собой. Она спустилась, потом вышла во двор. Ее родители безжизненно лежали сбоку дома. Она подошла и в последний раз рассмотрела их. Их избили, потом задушили колючей проволокой.

Я внимательно рассмотрел ее мертвенно-бледное лицо, пока она рассказывала нам об ужасе, случившемся в это прекрасное сентябрьское утро. Она говорила отсутствующим голосом без особой выразительности, как человек, все еще пребывающий под влиянием глубокого шока.

— Я вернулась вовнутрь, собрала кое-что из съестных припасов, завернула их в тряпку и ушла.

Она не помнила о подробностях последующих дней. В деревнях, через которые она проходила, сочувствующие люди давали ей ночлег и приют. У нее была навязчивая мысль: не попадаться в руки русским. Ирония судьбы — ее схватили тогда, когда она переходила границу, даже не зная, что была так близка к цели. Красная Армия привлекла ее к гражданскому суду, который быстро приговорил ее к депортации в Западную Сибирь в качестве работницы колхоза в районе Енисея.

Она рассказала нам более подробно о жизни в советском коллективном хозяйстве. Это испытание было недавним, и поэтому она помнила об этом более ясно. Большинство русских работниц были грудастые, коренастые и крепкие женщины. Кристина была единственной полячкой. На третий день после прибытия ее отправили молотить зерно и таскать огромные мешки с зерном. Другие насмехались над ее нежностью и слабостью, издевались, когда она не могла справиться с тяжелой работой, которую они сами выполняли без труда. По вечерам у нее болело все тело с ног до головы, она всхлипывала в своем уголке, пока не засыпала. Питание было жалкое, основу его составлял килограмм хлеба в день.

Но, в конце концов, Кристина сбежала не из-за своих коллег. Хозяйством руководил бригадир, и все работницы старались заслужить его расположение. Кристина боялась его и старалась не сталкиваться с ним. Это был большой весельчак, очень сильный и весь волосатый. Иногда он находил ее и расточал перед ней cвои неуклюжие любезности: он говорил ей, что она очень отличается от русских женщин, и что ей нужен кто-то, кто охранял бы ее. После чего другие работницы отпускали в ее адрес грязные шутки, неприятные замечания о ее худобе и настоятельно советовали ей “умело вести свои дела”.

Однажды он попросил ее не ехать со всеми на телеге, а явиться к бригадиру на “допрос”. Она сразу поняла, что у него было в уме. Он обещал ей, что если она будет вести себя с ним хорошо, то никогда больше не будет выполнять изнурительную работу. Перепуганная Кристина умоляла его отпустить. Последовала попытка откровенного насилия. Она кричала, царапала ему лицо, била ногой. Пораженный ее яростным сопротивлением, он ослабил хватку, и она смогла броситься на улицу и добежала до женского помещения. Он кричал ей вслед самые грубые ругательства и уверил, что найдет способ заставить ее изменить к нему отношение.

Она ждала наступления темноты, боясь, что он может появиться в любую минуту. Когда она решила, что другие женщины должны вот-вот вернуться, выскользнула на улицу, не забывая следить за колхозными зданиями, и убежала. В ту ночь она спала в камышах около реки, и на следующее утро, пробежав несколько километров, вышла на дорогу. И там ее подобрал водитель грузовика, затем другой, который увез ее на много километров на восток.

— Не все русские плохие, — сказала она нам. — Эти двое пожалели меня и дали немного хлеба. Второй посоветовал мне попытаться добраться до Иркутска, но дальше он не мог меня везти, — она поочередно обвела нас взглядом, и в конце остановила его на Смите. — Вот так я и добралась сюда.

Американец сунул руки в карманы фуфайки. Он заговорил спокойным голосом:

— Мы совершенно не намерены проходить через Иркутск, мы направляемся на юг, по другому берегу озера. Что ты сейчас рассчитываешь делать?

Кристина выглядела удивленной и расстроенной. Она умоляюще посмотрела на нас шестерых. Мы молчали. У нас были свои соображения, но мы предпочитали, чтобы Смит действовал по своему усмотрению. Губы Кристины слегка задрожали. Затем она подняла свой маленький подбородок.

— Я пойду с вами. Вы не можете бросить меня.

Смит какое-то время стоял, уставившись далеко в сторону реки.

— Ты умеешь плавать?

— Я плаваю очень хорошо, — стала утверждать она с нескрываемой гордостью. — В лицее я была очень хорошей пловчихой.

Слабая улыбка осветила седеющую бороду Смита. Мы успокоились, когда он заявил:

— Прости меня, девочка, если мои вопросы показались тебе грубыми. Просто мы думали, что у тебя, может быть, был свой собственный план. Все, что мы можем предложить тебе, это бесконечные трудности. Наша провизия на исходе, а нам еще очень долго идти. Но тебе нужно также учесть и то, что если ты пойдешь с нами, то тебе не так просто будет бежать, как если бы ты была одна. Но если ты намерена присоединиться к нам, мы будем считать тебя одной из нас.

— Спасибо, — просто ответила Кристина. — Все, что я хочу, это пойти с вами.

На этом она ушла уединиться за кусты. В ее отсутствие я спросил, что мы решим с продовольствием. Каждый открыл свой мешок и вытащил остатки еды. Как мы и боялись, у нас оставалось ее очень мало. В общем и целом, у нас было два фунта крупы, немного муки, соли, несколько килограммов почти почерневшего мяса лани. Мы решили ограничивать себя и довольствоваться одним приемом пищи в день до тех пор, пока не восполним наши запасы. Единственное, чего у нас было в большом количестве, так это губки для разжигания огня. По крайней мере, у нас было чем согреться.

Несомненно, кроме общей еды, вытащенной на свет, у каждого из нас оставался, по крайней мере, кусок сухаря в глубине кармана куртки. Я помню, что у меня был один такой кусок и, как выяснилось впоследствии, у остальных тоже были маленькие запасы такого рода. В этом не было ничего нечестного или антисоциального. Заключенный прятал хлеб чисто рефлекторно, это было признаком жизни невольника. Заключенный, который хранил корку хлеба, чувствовал себя способным выжить, так же как в цивилизованных местах человек хранил бы всегда у себя на счастье монетку, дающую ему ощущение того, что у него никогда не переведутся деньги. Тот факт, что потом тот или иной из нас вытаскивал этот последний кусок хлеба, чтобы уменьшить чувство голода нашей юной полячки, показывало степень привязанности, которую мы испытывали к ней.

В то утро мы быстро позавтракали, решив немедленно перейти реку. Начало утра обещало прекрасный весенний день, и мы намеревались совершить длинный этап, так, чтобы при первой возможности снова взять курс на юг.

Для девушки эта первая река стала тяжким испытанием. Мы посоветовали ей снять куртку, штаны и сапоги. У меня сжалось сердце, когда я увидел ее в старом выцветшем платье. Я осторожно двинулся по краю льда, таща веревку за собой и засунув топор за пояс. Довольно быстро преодолев незамерзшую часть воды, вскоре оказался на другой стороне. Колеменос перешел не без труда, держа в воздухе свернутую одежду Кристины. Палушович и Маковски перешли вместе, за ними — Кристина, каждый из мужчин держал в руке кончик ремня, которым они опоясали ее вокруг талии. Трое других замыкали колонну, один из них держал сапоги барышни. Мы быстро направились к укрытию, сворачивая кругами ремень по всей длине.

Кристина посинела от холода и стучала зубами. Колеменос вернул ей одежду.

— Не стой без движения, малышка, — сказал американец. — Отойди немного и сними платье. Отожми его быстро, оботрись как можно лучше и надевай быстро свои сухие штаны и фуфайку.

Она согласилась и побежала в сторону. Мы разделись, подпрыгивая на месте и отжимая нашу одежду. На это ушло совсем немного времени, и снова надев наше влажное тряпье, мы подождали несколько минут, пока девушка не подошла к нам. Она прибежала, свернув платье и нижнее белье в клубок и держа их под рукой.

— Вы видели? Видите, я умею плавать.

Смит улыбнулся ей.

— Да, я видел, — и, обращаясь ко мне: “В конце концов, маленькая барышня не будет обузой”.

Мы шагали без передышки весь день, позволяя себе только короткие остановки, и Кристина держалась и не жаловалась. В полдень майское солнце одарило нас приятным теплом и в то же время способствовало тому, что жар, исходящий от наших тел, полностью высушил нашу одежду. Когда стемнело, мы преодолели сорок пять километров в сторону северо-востока, отдаляясь, таким образом, от озера Байкал, и провели тем более спокойную ночь, что обнаружили крупный строевой лес.

На третий день после того, как мы ушли с берега озера, я решил, что мы достигли места, где должны свернуть на юг, чтобы выбрать направление, которое привело бы нас к границе Байкала (где-то в семидесяти пяти километрах справа от нас). Это были приблизительные расчеты, но я не думаю, что они так уж ошибочны, даже если невозможно было идти все время по дороге, точно параллельной берегу озера. Местность была холмистая и очень лесистая, и мы переходили по крутым тропинкам и склонам во впадины с крутыми скатами, где текли реки и ручьи, впадающие в озеро. Эти лощины почти все были обращены на юго-запад. Большинство рек можно было перейти вброд, хотя там было мощное течение, усиливаемое ледоходом. Колеменос шел впереди, проверяя перед собой длинным шестом.

Меня изумляло, как подросток выносил все это. Мы все опасались из-за ее хрупкости, и я предполагаю, что она знала об этом. В эти первые дни она ни разу не заставила нас замедлить ход. Даже тогда, когда мы были разбиты от усталости и хмуры, она оставалась веселой и радостной. Она относилась к нам как к компании старших братьев, но за исключением Смита. Между ними двумя установились отношения почти как между отцом и дочерью. Часто по вечерам на ночном дозоре она просила его рассказать ей про Америку, и не один раз я слышал, как Смит говорил ей, что когда все будет позади, она поедет с ним в Соединенные Штаты. Он ласково дразнил Кристину по поводу больших русских сапог, потом убеждал:

— Не расстраивайся, Кристина, в Америке я подарю тебе красивые платья и очаровательные туфли на высоких каблуках.

И Кристина смеялась от радости.

Она становилась нам все дороже, до такой степени, что каждый из нас легко отдал бы жизнь, чтобы спасти ее. По утрам она открывала глаза, смотрела на эту группу плохо одетых мужчин, окружавших ее, и говорила:

— Так чудно видеть всех вас здесь. С вами я чувствую себя в такой безопасности!

По дороге ей нравилось подстрекать Заро к паясничанию. Даже если он был уныл и невесел, ей всегда удавалось с помощью поддразниваний привести его в хорошее расположение духа. Ободряемый вниманием к нему, он переполнялся юмором. Иногда, глядя на них, мне с трудом верилось в то, что мы находимся в таком затруднительном положении, что мы — полуживы от голода и впереди у нас остается самая тяжелая часть пути. Сдержаннее всех в нашей группе был Маршинковас, литовец. Он мало говорил и обычно высказывал свое мнение только тогда, когда его спрашивали об этом. Кристина шла рядом с ним на протяжении многих километров, разговаривая тихо и серьезно, и мы становились свидетелями чуда, когда видели, как Маршинковас улыбался и даже хохотал во все горло.

Отныне в группе появилась еще и медсестра. Колеменос начал прихрамывать. У него болели пальцы ног. Кристина промыла их, оторвала от своей юбки полоски ткани и забинтовала ими места, где была содрана кожа. Когда открылась моя рана на ноге, она забинтовала и ее. Как только кто-нибудь получал порез или царапину, она приступала к делу. Когда повязки становились уже ненужными, она стирала их в ручейке, сушила и хранила до следующего применения.

На подходах к реке Баргузин, чуть выше озера, проблемы возникли у нее. Она отстала, и я увидел, что девушка хромает. Я попросил остальных остановиться и вернулся к ней.

— Мои сапоги немного причиняют мне боль, — сказала она.

Я снял их. У нее на подошвах ног и на пятках была содрана кожа из-за того, что лопнули волдыри. Кристина, наверняка, испытывала муки уже несколько часов. Эти сапоги были слишком большие и тяжелые для нее. Она утверждала, что все нормально, что она может идти дальше, на что мы все семеро резко возразили. Я перевязал ей ноги ее же повязками и уговорил отрезать длинные голенища сапог, чтобы проверить, легче ли ей будет ходить с меньшим весом на ногах. Войлок мы взяли с собой, чтобы потом подшить их в мокасины. Но спустя час она захромала еще сильнее, и мы решили смастерить ей обувь.

Итак, я принялся за работу и постарался приложить все свое умение, на которое был способен, чтобы сделать достойную обувь из материалов, которые имелись у меня. Остальные стояли вокруг меня и наблюдали за всеми стадиями кройки и шитья. Для большей прочности я сделал двойную подошву и внутреннюю подкладку из соболя. Все поздравили меня с этой работой, и Кристина от избытка чувств поцеловала меня в лоб.

Мы все начали думать, что она приносит нам удачу. Наше движение ни разу не задерживалось до тех пор, пока однажды вечером, на пятый день после того, как мы свернули на юг, перед нами не предстала река Баргузин. Проблемы с этими большими реками заключались в том, что надо было ходить вдоль берега в поисках подходящего для переправы места. На следующее утро мы обнаружили, что перед нами еще три другие большие реки. Перейдя через первую, мы через час ходьбы были уже у второй. Затем через час дошли до третьей, более широкой, и потеряли несколько часов на разведку, прежде чем перейти. Эти три реки чуть дальше на западе сходились в одной точке, расширяя Баргузин, и впадали в Байкал. Перейдя через третью реку, мы взобрались на один из холмов и разожгли огонь, чтобы обсохнуть. Мы все страшно устали и проголодались.

Я терпел голод без сильных мук в течение восьми дней. Все мои товарищи уже испытывали тяжкие муки голода. Но когда боли одолевали меня, я страдал от них тяжелее, чем остальные. В тот вечер мы приготовили кашу из крупы, но ее у нас получилось так мало, что это было почти хуже, чем совсем ничего. Добывание еды превращалось в навязчивую мысль. Некоторые предлагали сходить стащить что-нибудь на ферме. Но даже в крайности, в которой мы находились, больше всего боялись, что нас заметят местные. Если бы нас преследовали решительно, то, по крайней мере, некоторые из нас были бы схвачены.

Пока мы обсуждали тему, Кристина глубоко спала.

Сержант посмотрел на нее.

— Давайте спать. Завтра малышка принесет нам удачу.

— Надо надеяться на это, — сказал его друг Маковски.

Мы перешли через Баргузин в конце мая, и это было последнее из больших водных препятствий на нашем пути. Казалось, сибирское лето ожидало нас на южном берегу. Начиная с северного края Байкала, мы ощутили весенний климат, крайне мягкий и почти без капли дождя. Теперь светило солнце, вокруг зазеленело, цвели цветы и птицы возвращались из далекой миграции. За шесть недель мы прошли от последних дней суровой зимы Центральной Сибири до ласкового тепла южного лета. Вдали вишневые и абрикосовые деревья в цвету оживляли фруктовые сады деревень. Спать под открытым небом стало не так тяжело, даже тогда, когда мы из осторожности решали не разжигать огня. Днем мы снимали наши меховые жилеты, а на заходе солнца надевали их снова, чтобы защитить себя от ночной прохлады.

После перехода через Баргузин в течение двух дней у нас не было никакой еды. Тогда-то мы и заметили между деревьями лошадь. Запряженная в грубо сделанные сани, она обнаружила себя тем, что била копытами. Лошадь учуяла наше приближение, и то, что она учуяла, ей явно было не по нраву. Заро и я подошли поближе, чтобы рассмотреть ее. Животное, повернувшись, окинуло нас взглядом, показывая белки глаз. У нее были все основания догадываться о наших намерениях. Мы ведь на самом деле собирались поесть конины.

Заро и я одновременно увидели старое охотничье одноствольное ружье 12-го калибра, ствол и приклад которого были соединены медной проволокой. Оно стояло на санях около небольшого кожаного ранца, в котором, несомненно, были припасы. Напросилась мысль: мы должны захватить это ружье прежде, чем вернется его хозяин. Мы с Заро устремились к нему, и я быстро сунул его под руку, стволом вниз. Я знаком пригласил остальных подойти к нам. Кристина со Смитом остались на почтительном расстоянии. Смит оберегающе обнял ее за плечи, пока остальные присоединялись к нам. Колеменос подошел к лошади и заговорил с ней, чтобы попытаться успокоить ее, но животное не дало ему задобрить себя.

Далее