Сегодня, четвертого декабря две тысячи третьего года, ровно в десять часов утра по якутскому времени, большой белоснежный лайнер с надписью «Якутия» на борту взмывает в холодное декабрьское небо и берет курс на запад. Сердито гудят турбины, как бы досадуя, что не могут догнать уходящую вперед ночь, проходят первые минуты полета, пассажиры постепенно успокаиваются, красавицы-стюардессы раздают газеты. Я достаю специально взятую для чтения в полете книгу. Эту книгу я купил два дня назад в кинотеатре «Центральный», на вечере, организованном в честь семидесятилетия моего старого друга Никандра Егоровича Саввинова, первого профессионального кинооператора Якутии.

Открыв книгу, поймал себя на мысли, что лечу в тот город, где впервые мы познакомились с Никандром Егоровичем, будучи довольно молодыми людьми, в 1961 году. Москва шестидесятых годов, хрущевская оттепель, наша почти счастливая беззаботная молодость. Оказывается, это было так давно, но мне кажется, мир тогда был добрым и теплым, а жизнь — бесконечно длинной, а сегодня, к своему великому сожалению, открыл последнюю, посмертно изданную его детьми и почитателями, книгу моего друга Никандра Егоровича.

Впервые я узнал о Саввинове заочно, в отделении почтовой связи, которое обслуживало общежитие ВГИКа, где я жил в то время. Теперь, конечно, не помню, по какому случаю я пошел в отделение связи, написал кому-то телеграмму в Якутию, только девушка, принимавшая ее, пробежав глазами по моей писанине, что-то вычеркнула без моего разрешения и, взглянув на меня, миролюбиво сказала:

— Вот ваш Саввинов очень грамотно пишет телеграммы.

Таким образом я впервые услышал фамилию Саввинова и пришел к твердому убеждению, что он обязательно должен быть якутом. Впоследствии я узнал, что есть в Институте кинематографии студент операторского факультета Никандр Саввинов, который в данное время находится не в Москве, а снимает где-то курсовую работу. Таким довольно оригинальным образом я узнал, что со мной в одном доме живет мой земляк, которого зовут Никандр Саввинов. Где-то в конце 1961 года или в первой половине 1962- го мы познакомились с ним лично. Это был небольшого роста молодой человек, с внимательным взглядом чуть прищуренных глаз и редкой, загадочно недоговоренной, улыбкой. Мы как-то очень быстро сошлись с ним, русские сказали бы: «сразу перешли на ты». Насколько я помню, прожив в Москве несколько месяцев, он должен был уехать надолго в Якутию снимать дипломный фильм. Самое удивительное, перед отъездом он решил оставить мне свою довольно обширную библиотеку. Теперь я понимаю, сколько недоеданий и экономий стоило студенту дневного отделения собрать такую солидную библиотеку на стипендию гуманитарного вуза. Книги в основном были об искусстве, большинство их них уже тогда были довольно дорогими, особенно иллюстрированные издания о больших художниках и деятелях кино. Было видно, что все они подобраны человеком, понимающим толк в книгах. Я хранил эти книги под своей койкой и они занимали там всю площадь.

Никандр Егорович, сняв свой дипломный фильм, вернулся в Москву в первой половине шестьдесят второго года и в мае пригласил меня во ВГИК на защиту диплома. Мы смотрели его фильм о Чаре, о старике. Фильм назывался, если не ошибаюсь, «Песня якута». Помню выступления его учителей, профессора (фамилия его была, по-моему, Косматов), большого роста седого старика, который был главным учителем Никандра Егоровича. Еще помню, на экране крупным планом были сняты пойманные речные рыбы, и кто-то делал Никандру замечание: почему эти рыбы не живые, не трепыхаются. В общем, диплом был защищен и мы поздравили нашего земляка. После защиты он насовсем уехал в Якутию. Потом мы встретились уже где-то в 1965 или 1966 году в Якутске. Тогда, мне кажется, он снимал фильм «Искусство земли олонхо». Увидев меня, вспомнил, что я родом из Хангаласского улуса, родился напротив Ленских столбов и сказал мне, что хотел бы со знакомыми художниками выехать на Столбы и снять эпизод, как работают на пленэре художники.

Он попросил меня помочь с организацией рыбалки. Я посоветовал ему как и каким транспортом доехать до моих мест, и мы даже договорились о точном времени, когда они будут на Столбах.

В нашей деревне был старик, кадровый рыбак Николай Прокопьев, он целое лето рыбачил неводом на мелкую рыбу с внуком десяти-двенадцати лет и еще одним мальчиком — ровесником внука. Рыбачили для зверофермы, имели разрешение властей. Я договорился со стариком Николаем и мы, взяв невод, поплыли на противоположный берег Лены, к Ленским Столбам. Никандр Егорович с друзьями уже были там и ночевали в палатке возле речки Малый Мельдетах. С Никандром Егоровичем в мои родные пенаты приехали самые что ни на есть знаменитые художники, уже тогда заявившие о себе: Афанасий Осипов, Афанасий Мунхалов, рано ушедший от нас, прекрасный график Валериан Васильев и сам Никандр Егорович. Художники писали свои этюды, а натурщиками позировали им молчаливые свидетели пятисотмиллионной истории планеты Земля, знаменитые Ленские Столбы. Никандр Егорович снимал работу художников.

Где-то часам к четырем, когда июльский тугунок подходит к каменному берегу, наш старый рыбак Ньукулай дал команду первый раз бросить невод, это они называют «намочить невод». В тот день рыба шла неплохо, в тех местах с тугунком еще идет сиг, хорошая мясистая белая рыба. Наловив достаточное количество, мы разожгли большой костер, поставили варить целое ведро жирных сигов, а гостей отправили с мальчиком на лодке за их багажом, оставшимся там, где они ночевали — километрах в двух ниже по течению. Наш главный командир старик Ньукулай приказал разбить табор. Я, мой земляк Тимофей Соловьев, тогда аспирант МГУ, и старик с другим мальчиком остались у костра.

Мы с Тимофеем, стоя у костра, следили за тем, как наши доехали до Малого Мельдетаха, как палатку и кинокамеру не взяли, но разные рюкзаки с провизией нагрузили в лодку — все это было хорошо видно от нас. Загрузив свой багаж, четверо взрослых и мальчик сели в лодку. Лодка отошла от берега, мотор — стационарный Л-12 — затарахтел и лодка, отойдя от берега метров на сто, повернула вверх по течению и поплыла в нашу сторону. Стоя у костра, мы видим, как хвост лодки постепенно оседает и уходит под воду и, начиная с сидевшего на хвосте мальчика-рулевого, наши знаменитые гости оказываются в воде и, барахтаясь, плывут к берегу. Торчащий нос лодки, рюкзаки с провизией, ложками и кружками, эмалированным чайником, плывут вниз по течению. Когда мы с Тимофеем прибежали, все они уже доплыли до желанного берега. Нам оставалось ловить рюкзаки и чайники, и, догнав, вытащить нашу дырявую деревянную лодку. Самое смешное, когда мы побежали на помощь терпящим бедствие друзьям, я видел, как Никандр Егорович гребет одной рукой, а правую руку вытянул над водой, в которой держит что-то блестящее в лучах заходящего июльского солнца. Оказывается, в вытянутой руке он держал еще не початую, с заводской пробкой, бутылку спирта. Он, смеясь, говорил, что инстинктивно боялся промочить и испортить столь желанный в данный момент источник жизни.

Конечно, случай был серьезный, эта рыбалка могла закончиться печально. Нам повезло, мы все тогда были молоды, полны сил и казалось, что все это — легкое приключение, не более. Хотя наши гости меня предупредили, чтобы не рассказывал об этом случае их близким, особенно супругам. Говорили, если узнают наши жены, то никуда нас больше не пустят. Я добросовестно выполнил просьбу, их близкие об этом случае узнали спустя более двадцати лет и при всеобщем согласии сторон.

Когда работал в Нюрбинском театре, Никандр Егорович, бывая там, всегда останавливался у меня. Когда я приезжал в Якутск, иногда жил у них, любил копаться в его хорошей библиотеке. Как-то летом, когда он со всей семьей уехал, если не ошибаюсь, в Олекминск, я недолго, тоже со всей семьей, жил в его доме в Залоге. И этот особняк, по-моему, еще стоит. Иногда, проезжая мимо него, вспоминаю Никандра Егоровича.

Нас с Никандром Егоровичем вначале сблизила любовь к книгам и страсть к их собирательству. В последние годы моего общения с Никандром Егоровичем я как-то почувствовал, что он постепенно отходит от документалистики, и по его редким высказываниям выходило, что в этом деле он не вполне реализовался. Не буду хвастаться и говорить, что я и раньше знал, что документалистика не удовлетворит его художественную натуру, но интуитивно чувствовал, что по своему внутреннему состоянию и культуре видения мира он оператор более высокого уровня, нежели создатель репортажных эпизодов для хроники новостей.

Судьба не дала ему еще десятка лет... Он мог бы писать, притом он владел и якутским, и русским языками. Где-то в семидесятых годах, не помню в каком журнале, прочел его рассказ на русском. Уже тогда чувствовалось, что написан он человеком, хорошо знающим русскую литературу, ее особенности, было видно, что автор дружен с русским синтаксисом. Последняя книга, собранная из архивных рукописей детьми и друзьями Никандра Егоровича, написана на добротном якутском языке, и чувствуется, что пишет человек тонкой души. Может я ошибаюсь, но между строк мне слышится какая-то недосказанность, и я вспоминаю его тихую, как бы недоконченную, улыбку. Конечно, как настоящий профессионал, он знал, что современное кино снимает хронику эпически, и он умел снимать с применением приемов художественного кинематографа (ракурсы, крупные планы). Но официальной хронике нашего времени нужны были клишированные пропагандистские видеосюжеты, что ограничивало его художественное видение, и отчего казалось, он всегда был интеллектуально раздраженным.

У якутов есть очень точное выражение о быстротечности времени и бытия, которую они сравнивают со взмахом ресниц. У нас с Никандром Егоровичем сорок два года с нашей первой встречи прошли как взмах ресниц, и его уже давно нет среди нас.

С уважением и грустью переживаю твое отсутствие, Никандр Егорович, тебе было бы уже семьдесят лет.