Загадка мира — северный олень,

с начала мирозданья до сих пор

её еще никто не разгадал.

И если в высоте небесных сфер

есть Бог-Творец, то я ему с земли

готов послать почтительный поклон

за счастье, что меня определил

в Срединном мире жить среди людей —

оленным человеком и навек

священного оленя дал в друзья.

Безмерна к матери любовь моя,

и памятью о ней я жив всегда.

Она хранительницей очага

была, пока жила; теперь она

хранит меня и всех моих детей

как родовой, всесильный дух добра,

Из давних дней доносится ее

любимый с детства голос, — всей душой

я материнской заповеди вновь

внимать готов, хоть знаю наизусть

до буквы всё, что повторит она:

«Люби оленя, он — твоя судьба!»

Быть может, Бог-Творец,

что воплощён в надмирной сути матери моей,

со мной общается? Но знаю я,

что мать моя избранницей была

божеств и духов: светлой на земле

она жила, любима всей родней, —

светлейшей в небесах теперь живет.

О материнский негасимый свет,

не уставай сиять, хранить и греть!

И на четыре стороны — простор,

весь испещренный знаками копыт:

как вышивка эвенская красив, рисунками и

смыслами богат.

На косогорах, на еланях¹ мох

манил оленя — тьмою тучных стад

гордилась тундра, жители ее

не знали голода: для них олень

надеждой был, живой опорой был.

Я в детстве тундровом еще застал

картины первородные, когда

стада, казалось, затмевали свет

качающейся порослью рогов,

где норовило солнце затонуть,

но выплывало, чтобы на рогах

оленьих мягким золотом сиять.

То чудо не забудешь никогда:

из поколенья в поколенье им ребенок

восхищался, ощутив

веков и дней связующую нить — сообщество

оленей и людей.

Не знал забот оленный человек,

когда с ним рядом был его олень.

Кочуя на оленях, детвора

навек роднилась с тундрой и тайгой:

как соболь ловкою была она,

как уямкан² стремительной была.

Мужал с оленем вместе сам эвен,

хозяином простора становясь.

Наверно, и не вымер потому,

что жизненною силою олень

питал — делился с человеком всем.

Не потому ли человек

сумел тысячелетний путь кочевий свой

в упряжке и верхом преодолеть?

1

Олень — неповторимый дар небес,

божественное чудо на земле.

Не знаю я другого существа,

которое вот так же — целиком

и навсегда! — могло бы посвятить

служенью человечеству себя.

Был золотой и для оленя век,

когда вся тундра девственной была,

А я в тревоге нынче как в огне.

Душа моя заботами полна.

Неотступающая боль гнетет,

терзает разум горестная мысль,

которую хотел бы обратить

к земным и занебесным божествам:

«Где отыскать и как надежный путь

к спасению оленя от беды —

исчезновения с лица земли?»

2

Как предок мой оленя уважал!

Оленя знал как самого себя

и, как отец, с младенчества растил,

оберегал от всех врагов и бед.

За стадом кочевал из края в край

и с каждого олешка круглый год

глаз не спускал без отдыха и сна.

Отбившихся от стада не бросал —

искал и приводил назад: лечил,

если олень побился или хвор.

Он каждого оленя знал в лицо,

и каждый шел к хозяину на зов.

А родословную оленей знал

мой предок, может, лучше, чем свою.

Со дня рожденья олененок был

под ревностным присмотром, как дитя,

до старости оленьей каждый зверь

на попеченье человека был, —

и не приплод, а весь олений род.

Любовью страстной, вдумчивой любил

священного оленя человек,

мой предок, гордый тундровик — эвен.

Олень был чуток к предку моему:

все тяготы с хозяином делил,

был другом безотказным, ни в пастьбе

и ни в перекочевке никогда

не подводил и не бросал в беде.

У праотцов-кочевников моих —

у всех и каждого — была мечта

единственная: был бы жив олень!

Вот был бы жив олень — плодил стада

несметные, тогда бы в очаге

не угасал бы никогда огонь.

Выдергивая маутом³ быка

из стада, мыслью рисовал эвен,

как чум поставит, обтянув его

теплейшей шкурой, как потом уйдет

в кочевья дальние, а вместе с ним —

его олень могучий: друг и брат,

дом, путь и пища... Может, потому

эвен стремился обновлять стада —

выменивать быков в других родах,

чтобы свои породы улучшать?

3

Олени словно люди, и у них,

у каждого, свой норов: вот один —

он ласков и послушен; вот другой —

он нелюдим, опасен и ершист.

А как по виду разнятся они!

Есть серой масти — этих большинство,

они основа всех оленьих стад.

Они трудяги: тянут, как судьбу,

свой вьючный или ездовой удел —

таким цены в любой упряжке нет:

ведут аргиши⁴. За собой влекут

таких же серых, но еще серей, —

те на коротком поводке спешат

за вожаками, в караванах нарт

вывозят на себе хозяйский груз.

Есть темной масти — редкие в стадах,

они гордятся шубою своей:

у них с серебряным отливом мех,

а ростом выше всех иных они

и рождены для верховой езды.

Есть пёстрой масти — в стаде это знак

достатка, и не зря хозяин — их

не для запряжки и не для трудов,

а только для показа бережет.

Есть белой масти — их тончайший мех

белей, чем иней утренний, они

особенные, люди любят их:

не зря священными слывут они,

как предназначенные божествам.

Стада, где белых больше, чем иных,

к себе притягивают, — ведь теплом

от белых так и веет, по ночам

от стада белого исходит свет

и манит, словно костерок во тьме.

Я белоснежного оленя чту

почти как женщину: в ней тоже свет;

необъяснимый скрыт, — вот и олень

особой белой масти у людей

слыл охранителем от темных сил.

Удачу на охотничьей тропе

он приносил, очаг оберегал,

несчастья и болезни отводил

от тех родов, где почитался он —

священный белый северный олень!

Шаманы — знахари и мудрецы —

в оленях беломастных знали толк:

за призыванье духов и божеств,

за исцеленье, возвращенье душ

они, как плату за свои труды,

просили не простых каких-нибудь,

а только белоснежных — дорогих

оленей, самых лучших из быков.

Считалось, если заимеет кто

священного оленя, то всегда

спокоен будет за своих детей —

судяй⁵ их охранит, как талисман,

от всех несчастий и от духов злых.

4

И вот когда на древе мировом

зарубкой новой двадцать первый век

себя означил, то большой бедой

повеяло от поступи его.

Не стали холоднее холода,

но мир сковало стужею иной:

мне показалось, ополчились все

на бедного оленя моего.

Охотники не устают стрелять,

а всяческие хищники — кромсать.

Нет чести у любителей стрельбы,

а на разбой в Природе нет суда.

Зависнет над долиной вертолет,

сановный браконьер начнет валить

оленей без разбору: и быков,

и важенок⁶, и даже оленят.

Опустится с небес двуногий волк

и для своей волчихи обдерет

с ног камус⁷ и для тундровых волков,

четвероногих родичей своих,

оставит туши коченеть в снегу,

чтоб хищники легко жиреть могли

и, расплодившись, дожирать стада.

Кто нынче знать желает, что олень —

не просто зверь, что тундра без него

страшней пустыни, что для северян

и для моих эвенов в том числе

олень — основа жизни, жизнь сама?

И оказался наш оленевод

в опале у эпохи перемен.

И обесценился оленный труд.

И не волнует вовсе никого

судьба оленей и судьба людей,

что связаны с оленями навек.

Чем жив? Чем болен нынче тундровик?

Что будет с ним, с его семьей, с детьми?

Что завтра или в будущем их ждет?

Вопросов тьма. На них ответов нет.

Как сирота, оленный человек

заброшенным остался средь снегов

и вынужден сначала начинать,

как первопредок. А с чего? И как?

И нынче тундровик затосковал,

не в силах ход разора удержать

и, видя, как безмерные стада

оленей тают, — сам с лица земли

поспешно сходит, как весенний снег.

Еще вчера дыханье тучных стад

и хорканье, и перестук рогов,

и костяная переступь копыт

за каждым чумом, вплоть, были слышны,

как нескончаемый морской прибой

и как сердцебиение земли.

А нынче всё слабее звук живой

оленьего присутствия: вот-вот

и он затихнет, сгинет без следа.

Неужто в том предвестие судьбы,

и к нам с оленем помощь не придет,

и нашу гибель не заметит мир?

У нас беда, несчастье, чуть не мор,

а в городах — и в малых, и в больших —

я с болью вижу: модницам в унтах

из камуса не стыдно щеголять.

А сколько их? На тысячи не счесть.

У нас нехватка шкур — чум принакрыть,

а в городах у коммерсантов шик —

я с гневом вижу этот наглый торг:

унтами, кумаланами⁸, любой

поделкою из камуса забит

прилавок у рвача. Барыш его,

поди, и на мильоны не сочтешь?

Не волк задрал оленей этих всех.

Не волк их шкуры натаскал сюда,

не волк торгует и гребет деньгу.

Мне и во сне от дум покою нет.

Всей кожей чувствую и всем нутром,

как мается оленный человек

средь безоленной тундры иль тайги.

Как трудно всходит он на перевал,

без снегоступов плавая в снегах.

Как по кипящим наледям идет,

одетый кое-как, несытый, злой

на мир и на себя — за то,

что с ним содеяла эпоха перемен.

И дума об олене для меня

и для моих сородичей теперь

не праздный труд и вовсе не пустяк,

а вроде как глобальная печаль.

Хочу, чтобы услышали меня

и тех, кто без оленя пропадет, —

все, все народы на большой земле:

от ближних гор до дальних островов!

Я всё ж надеюсь, что поймут меня

и те, кто нынче властвует в Кремле

за неприступной и глухой стеной,

и те, кто в Думе заседать привык

аж до забвения избравших их,

и те сенаторы, что норовят

устроиться за счет народа так,

чтобы сытнее и теплей пожить,

а ведь и им мой северный народ

заботу поручил — велел беречь

судьбу оленя: наши жизнь и смерть.

Мы все-таки избранникам своим

доверились, как северный олень

когда-то — человечеству всему.

А ты, трудяга, друг-оленевод,

пока ты жив еще, как твой олень,

не унывай и рук не опускай!

Заветы предков не дадут тебе пропасть

иль умереть в один момент. Покуда ты

законы тундры чтишь, покуда не отстанешь от пастьбы,

покуда для тебя

олень как брат, —

ты будешь вечен на своей земле.

5

Пока мы с вами в теплых городах

пьем чай, а, может, что погорячей,

пока гоняемся мы за судьбой

иль просто счастьем заняты своим,

сегодня в тундре всё совсем не так!

Вот у костра сидят тундровики,

и каждый озабочен лишь одним:

как сохранить бы стадо от потерь?

Забота, на сторонний взгляд, мелка,

но от нее зависит жизнь людей...

6

Что сможет нам оленя заменить?

Ни кибернетика, ни интернет,

ни электроника, ни полимер,

ни революции во всём, увы,

вовеки нам не придадут того,

что бескорыстно жертвует олень,

лишь только ягель требуя взамен.

Вот несколько примеров. Самолет

не полетит, когда свистит буран

и снегопадом мир заволокло,

а малая упряжка выйдет в путь:

не страшно ей в сугробе ночевать.

Туман стеною встанет или дождь

зарядит на неделю, никому

из дому носа высунуть нельзя,

а северный олень найдет тропу

на пастбище и нарты хоть куда

спокойно и надежно провезет.

Любое забуксует колесо,

любой мотор откажет или трак,

но безотказен северный олень:

играючи он всюду пробежит.

Выходит, что олени дарят нам

бесперебойный тундровый извоз,

которому альтернативы нет!

Так можно ль это чудо не любить

и не ценить такой природный дар?

Богами предков, что мудрее нас,

нам до скончанья света дан олень,

вся жизнь эвена воплотилась в нем.

Олень исчезнет — вымрет и народ,

зачахнут тут же тундра и тайга.

Олень исчезнет, с ним и шар земной

сам обезлюдеет без северян, —

как видно, человечеству всему

иной судьбы Природой не дано.

Так пусть живет и здравствует всегда

мой верный друг — олень и, как носил,

пусть носит солнце на своих рогах,

пусть детским смехом, а не плачем вдов,

оленья в мире полнится тропа!

***

Я слышу, как в небесной вышине

витают духи предков и кропят

дождями благодатными миры,

чтоб всё росло и продолжалось здесь —

на северной, моей родной земле,

измученной, изъезженной, святой,

что под пятой прогресса чуть жива.