375 лет вхождения Якутии в состав Российского государства

Из интервью Николая ЛУГИНОВА
газете «Якутия».

«Еще 30 лет назад я в Николае Лугинове ощутил некую призванность на крупные деяния. В Тибетском мире по особым приметам находят мальчика, призванного стать Далай-Ламой. Лев Толстой в свое время тоже был призван на то великое, что совершил. Николай же, призванный поведать миру о живом прошлом громадного азиатского народа, через художественное слово дал нам возможность ощутить истинную жизнь подлинной Азии. Азиатская жизнь недоступна поверхностному анализу и синтезу. Ее возможно понять лишь через вдохновенное слово избранного».

Анатолий КИМ.
Из предисловия к книге Николая Лугинова
«Пути небесные, пути земные» (2007 г.).

На съемках фильма «По велению Чингисхана» на берегу священного Байкала. Справа налево: художественный руководитель и главный режиссер Андрей Борисов, исполнитель главной роли Тадырыкбай Ондар. Июнь 2005 г., Иркутская область.

В те времена, когда шаман Тэб-Тэнгри был еще мальчиком по имени Хохочой, одногодки смотрели сквозь него, как сквозь степное марево: они не замечали его – до того тот был болезнен, худ и золотушен. Он привык к одиночеству и обидам, и если б не Тэмучин, которого по причине великодушия, присущего истинной силе, тянуло на защиту слабых, то кто знает, дожил бы будущий шаман до зрелых лет. Но одинокий камень заметней груды камней. Так и угрюмый, тощий, надменный Хохочой возвысился над муравьиным кишением людей, даже не участвуя в походах и набегах. Вечно полеживающий в своем сурте, он прослыл тем не менее человеком, могущим общаться с высшими небесными силами, могущественным знахарем, и когда облачился в шаманские одежды, то люди приняли его воплощение с готовностью. Теперь Хохочой только и успевал перепрыгивать с коня на коня, чтобы поспеть к больному или к несчастной роженице или к беспечному охотнику, которого помял зверь. Он не отказывался камлать, но бывало и отказывался, если видел, что тьма уже намертво ухватила страдальца. Шаман был весьма не глуп. А когда – бывало и так – человека уже заживо похоронили, но он вдруг ухитрялся перепрыгнуть в седло жизни и продолжить свой земной путь, – слава Хохочоя пересаживалась в сотни седел и скакала впереди него в разные стороны. Слов нет: Хохочой знал слабые людские души и, предсказывая кому-то будущее, умел сказать то, чего человек ждал от жизни, подавая этим надежду и убивая тревоги.

Все это Ожулун знала, и ее не озадачили слова, сказанные Хохочоем на курултае под белым знаменем Чингисхана. Она сомневалась, что хан верит в чудеса, как и сам Хохочой, но и не находила похвальным поведение великих тойонов, едва не заклевавших шамана своим осуждением, которое чуть не дошло до пинков и тумаков. Только слепой, с выеденными черной оспой глазами, мог не видеть влияния Хохочоя на умы многоязыкого народа. Понятно, что тойонов задело вмешательство шамана в земные их дела и обычай провозглашать хана с согласия вождей всех племен, а вовсе не по предвиденью колдуна с бубном. Но почему бы не использовать объединяющее влияние шамана впредь, когда Ил будет разрастаться и становиться все менее управляемым? Ожулун еще не знала, какую оплеуху закатил шаману Тэб-Тэнгри тойон Боорчу и как сунул тому, сбитому оплеухой наземь, под нос кулачище размером с хороший малахай. Она не слышала, как шаман, закатив глаза, взывал к небесам: «Хой, хой! Где вы, предшествующие мне и следующие за мной?! Если вы далеко – приблизьтесь!..» Она не видела, что Боорчу зажал рот шамана и тот едва не отлетел в верхний мир, суча ногами, но благородный Джэлмэ отнял бессильное тело Хохочоя и, бросив его поперек седла парня-вестового, отправил в стан. Она знала лишь, что после курултая шаман долго болел и не поднимался с постели. И что, находясь в излюбленном своем положении на боку, Хохочой крепко призадумался над новыми законами, которые запрещали строго-настрого насилие друг над другом. Осознав это, он стал жаловаться на поругание закона и самоуправство Боорчу своим многочисленным посетителям. Люди сострадали ему и шли жаловаться хану на рукоприкладство Боорчу, унижающее божьего человека Тэб-Тэнгри. «Как гибкое тело дерева точит наглый червь, так и самый хороший закон может быть источен толкователями и обращен к торжеству зла». Так думала Ожулун, советуя Тэмучину пригласить шамана к себе и напомнить ему о том, кто защищал его в детстве – не будущий ли Чингисхан?

– Он не должен наваливать на твои плечи поклажу чужих склок! – сказала она. – Успокой его, пообещай разобраться с грубияном Боорчу... А еще лучше – дай ему какие-нибудь земли во владение, но пода-а-а-льше от караванных троп!

– Ты знаешь: я на него сердца не имею, даже думаю, что он полезен мне, но мучаюсь оттого, что не могу предвидеть его вывертов... Смотрю ему в глаза – там глухая стена. И я думаю, что при разговоре с ним тоже надо выстроить стену внутри себя, сделать вид, что ничего особенного не произошло – люди не сразу привыкают к ярму закона...

– Вот-вот! – одобрила Ожулун. – Пригласи его к себе, и одного этого ему хватит, чтобы показать всем свою сановитость. Он из одного этого будет иметь свою выгоду…

Само приглашение к Чингисхану – знак особого почтения. И Хохочой взял от этого приглашения и мясо и перо, как охотник от рябчика. День встречи, предложенный ханом, он отверг, сославшись на дурной сон, где ему явились черные волки с лошадиными хвостами. Но на следующий день явился в сопровождении более чем сотни всадников. Однако Чингисхан уже провидел увертки и уловки шамана, поскольку понял все возрастающую силу не самого Хохочоя, а и любого другого посредника между земным и небесным мирами, но все же турхаты встретили кавалькаду шамана у внешнего кольца охраны ставки и никого из всадников, кроме самого Хохочоя, дальше не пропустили.

Когда он размашистым шагом и с отчаянной решимостью труса влетел в сурт Чингисхана, то прямо-таки возопил:

– Так-то вы принимаете человека, ниспосланного самим Всевышним владыкой?! Может быть, вы решили заточить меня в колодки? Я не удивлюсь! Кто мне объяснит: что все это значит?

На что Джэлмэ незамедлительно ответил:

– А ты у владыки небесного спроси: ведь вы с ним, по твоим наглым словам, неразлучны, как паут с коровой! А еще испроси у него вразумления! Может быть, он раскроет тебе твои наглые глаза и ты увидишь – где ты стоишь! А стоишь ты перед Чингисханом, щенок, тявкающий от страха!

Но видно, Хохочой накрепко вбил себе в голову понятие о своем небесном покровителе, а потому, не снижая голоса, понесся дальше и ткнул пальцем в тойона Джэлмэ:

– Ты кто такой?! Ты – сорная трава на пути глупого ветра! Я ведь не к тебе обращаю свой вопрос, а к равному себе! Ты должен молчать, как пустая изнутри тыква, пока по ней не стукнут палкой!

Охнули почтенные старцы, сидящие на мягких войлочных подушках. Старик Усун-Туруун не дал тишине перерасти в ссору и попытался усовестить шамана:

– Что это с твоей головой, парнишка Хохочой? Я старше твоего отца, Мунгкулук-Хонгхотоя, но, сколько помню, тот даже после бурдюка кумыса никогда прилюдно не опорожнялся! Иди, подойди к воде, глянь на свое отражение с высунутым языком: может, он у тебя слишком длинен?

– Гром небесный на ваши гордые головы! – не унимался Хохочой. – Вы забыли обычай, но чаша грехов скоро переполнится – это вам не в альчики* играть, это с небом шутки шутить – играть таким человеком, как я!..

– Молчи, болван! – побледнел обычно сдержанный Джэлмэ. – Прикуси свой язык, тень сухого дерева! – Но вдруг не выдержал и расхохотался.

Смех, как степной пал, охватил всех, кто был в сурте. Люди смеялись, икали, плакали, прятали лица в одежды друг друга. Чингисхан напряг всю свою выдержку, чтобы не впасть в это наваждение, он понимал, что нужно предпринять нечто, позволяющее всем выйти из наваждения без потери лица.

– Что ж, – сказал он, успокаивая жестом. – Ты показал свою силу, Хохочой, напустив на нас чары повального смеха. Не смеялись лишь двое: ты и я. Значит, мы сильнее чар, напомнить об этом здесь присутствующим нелишне... – Он со значением глянул на тойона Джэлмэ, и тот с пониманием покивал: да-да-да. – А пригласил я тебя, чтобы наделить прекрасными пастбищами, Хохочой, брат мой... Чтобы дать тебе богатые дичью горы на левом берегу реки Селенга, там, к западу от степи, где когда-то жили мэркиты...

Что-то детски беспомощное на миг проглянуло в лице шамана, но тут же исчезло под покровом маски угрюмого отшельника. Он сказал, отмахиваясь:

– Я – божий человек: где хочу, там и живу! Ты хочешь отправить меня в опалу – так и скажи!

– Мы все божьи люди, – доброжелательно продолжал хан. – Но у всех у нас есть свои земли, где можно пасти скот и содержать челядь. А у тебя стало в последнее время многовато и того и другого – или это не так, божий человек? Одних нукеров с тобой прискакало больше сотни...

И тут уж Хохочой поспешил повернуть развитие разговора:

– Если хочешь мне добра, то прикажи наказать сурово одного тойона, – и его колени задрожали от ненависти. – Ты знаешь, о ком я веду речь?..

– Ах, ты про тойона Боорчу, однако? Я отправлю его на войну, туда... – махнул указующе хан, – на север!

То, что для воина является наградой, из уст хана звучало как обещание кары. Только трус Хохочой мог воспринять и воспринял эти слова Чингисхана на свой лад. Он знал, что на войне убивают, хотел гибели Боорчу и раскрылся в словах:

– А если его не убьют?

– Так ведь и он тебя не убил!

Если же какие-нибудь татары будут на войне сброшены со своих лошадей, то их тотчас же следует брать в плен, потому что, будучи на земле, они сильно стреляют, ранят и убивают лошадей и людей. И если их сохранить, они могут оказаться такими, что из-за них можно получить, так сказать, вечный мир и взять за них большие деньги, так как они любят друг друга.

Джованни дель Плано Карпини.
История монголов, XIII век.

Свадебная повозка.
В роли Чиледи – Сайдаш Монгуш, артист театра и кино,
Ожулун в молодости – Ильяна Павлова, актриса театра и кино.
Май 2006г., Республика Саха (Якутия).

– Хотя надо было... – сказал Джэлмэ, не удержавшись, но Чингисхан гневно глянул на него, и Джэлмэ поправился: – Я говорю: надо было шаману просить небо о вразумлении Боорчу – вот и все... Чего стоит по-дружески попросить Бога? – и при этом лицо тойона было столь простодушно невинным, что Хохочой скривился лицом и вышел вон из сурта.

Старики переглянулись между собой.

– Вы только поглядите на этого тюфяка! – сказал кто-то. – Кто ему позволил уйти?

– Да-а... Этот малый превзойдет всех шаманов вместе взятых.

Хан чувствовал, что если все оставить как есть, то надо ждать беды.

Раньше говорили, что у человека тем короче век, чем длиннее его язык, и с пустобрехами дело решали простым усекновением главы. Противостояние с Хохочоем не сулило судьбе Ила ничего хорошего, и, слушая ропот старцев, Чингисхан не мог найти решения, которое устроило бы всех: в голову шли мысли о самом простом и надежном – о казни Хохочоя. А тут и Джэлмэ плеснул масла в огонь:

– Прикажи, о великий хан, и мы с Боорчу найдем способ отправить его к небесным товарищам!

И таким искушением явились эти слова тойона, что Чингисхан аж челюсти стиснул, чтобы не высказать скоропалительного согласия. Он чувствовал, как высох язык во рту, как высохла глотка. И, помолчав, в каменной тишине он сказал ожидающим его решения тойонам:

– Кто же после этого будет верить мне, о мои верные псы... Такие дела должен решать верховный суд. Не будем пачкать чистое дело своей неправедностью... Пусть бы лягушка квакала, а цапля открывала клюв! Но не получится ли так, что слава о силе Хохочоя возрастет среди черни стократ и он станет для нас недосягаем?

– Уж и так, – прорычал гневно Усун-Туруун, – сколько людей к нему от тойонов перебежало! Этак можно и войско собрать!

– Войско не войско, а с теми, от кого ушли люди к Хохочою, поговорить бы надо! – сказал Джэлмэ, уже пришедший к своей обычной рассудительности. – Никто не знает о пропаже лучше бывшего хозяина. Что за люди уходят к Хохочою? Не больные ли? Не сумасшедшие ли? Какой достойный человек предпочтет Богу – шамана с его духами и абасы-чертяки? Может быть, это такие же дармоеды, как и сам Хохочой: гной всегда собирается вокруг занозы! Может быть, надо дождаться, когда нарыв созреет, и чикнуть его ножичком!

– Не было бы поздно чикать, – тихо сказал старец, сидевший рядом с ханом, и как бы только для ушей хана. И хан понял, что опасения его не напрасны.

Через наблюдателей и слухачей, снаряженных в стан Хохочоя, стали поступать тревожные известия. Там образовалось какое-то подобие школы шаманов: более четырехсот людей сбежали к Хохочою, все ночи напролет в нескольких суртах камлают шаманы, вызывают духов и говорят пророчества о черной болезни и корявых засухах, о великом голоде и гибели младенцев. Эти отщепенцы ловят для жертвоприношений любое приглянувшееся животное из чужого стада, а владельцы этих животных помалкивают, боясь проклятий. Хохочой был не глуп и разбил стан у единственного в степи озера. А куда идти скоту на водопой, известно – к озеру. Тут кому-то из рогатых и карачун.

Тогда Джэлмэ своим именем приказал, чтобы все главы родов пригнали обратно из стана Хохочоя тех, кто самовольно ушел туда. Но Хохочой осыпал изощренной бранью тех, кто явился за своими людьми, а некоторых велел бить плетьми. Некоторые из ищущих схватились было за оружие и могли посечь всю хохочоевскую рать, но джасак Чингисхана строго-настрого запрещал применение силы оружия внутри Ила. Нарушение запрета грозило смертью. И большие тойоны возвращались с позором восвояси, а в сердцах их копились обида и гнев, что не сулило ничего хорошего в ближайшем будущем...

В это же время с севера пришли вести.

Весть от Борохула, что направился через реку Амыр к хоро-туматам, не могла считаться хорошей. Он доносил, что внезапно отошел к праотцам Дойдухул Сохор и власть прибрала к рукам сама Суон-Ботохой, а на предложение о единении родов она оскорбилась, говоря, что до них не дошли руки даже великого владыки Поднебесной Алтан-хана, а что говорить о каком-то Тэмучине? Она сказала дословно: «Если вы решили испугать одинокую вдову и показать свою силу, то и на вас у меня имеются копья да пальмы. Пусть будет сражение!«

Отправив весть об этом в ставку, Борохул вновь стал искать проход через горные хребты, но уже понимая, что без потерь провести огромное войско не получится. Хоро-туматы, которые знали эти места не хуже лесных зверушек, на всех больших тропах понаставили засад. Выходило, что на пробивание нового перевала может уйти не один месяц, да и останется ли эта суета тайной для хоро-туматских разведчиков. Войско монголов встало, упершись в стену гор.

Борохул отощал и усох от тревог, объезжая места возможного броска через горы, а часть войска спрятал в лесах, выставив усиленные караулы. Он подумывал и об отвлекающей перестрелке на одном из горных перевалах, куда можно было бы стянуть немногочисленные, но занимающие выгодные вершины силы противника. Чтобы не приковывать к себе внимания лазутчиков, Борохул разъезжал без охраны, и это стоило ему и двум его тойонам жизни – они попали в засаду и были убиты.

Только на третьи сутки эта тяжкая весть пришла в ставку.

Чингисхан был оглушен скорбью и разгневан неудачей: сам он был трижды ранен в походах, Хасар с Бэлгитэем по два раза мечены и саблей и стрелой, но гибельная чаша пока обходила их стороной. Чингисхан не знал твердо: что делал бы он на месте павшего Борохула. Возможно, то же самое, и лежал бы теперь под могильными камнями в чужих горах, но кровь от жажды мести прихлынула к его глазам – он приказал готовить пять мегенов, которые вознамерился повести сам, чтобы воздать должное хоро-туматам. Ярость туманила рассудок, и он едва не изгнал из сурта Сиги-Кутука, который вещал здравое:

– Тебе не обязательно ехать самому, хан. Негоже кречету гонять воробья. Вспомни: за осень и зиму мы потеряли двух знатных военачальников из-за того, что они утратили страх и разъезжали без охраны! Так погиб Чимбай в самом цвете своего мужества! И тебе надо не на коня прыгать и скакать, размахивая саблей, а издать указ об охране военачальников, обязательный к исполнению! Обезглавленное войско – стадо баранов, один вожак стоит мегена таких баранов!..

Хан зашипел, как раскаленное железо, если плеснуть на него водой, но постепенно остыл. Он думал, как сказать матери о гибели Борохула. И Сиги-Кутук, словно читая мысли своего властелина, сказал:

– Не ходи один. Пойдем вместе.

Молча поднялся и встал рядом старик Усун. В его молчании угадывалось полное согласие со словами Сиги-Кутука. И хан почувствовал, как отлегло от сердца нечто не зависящее от его ханской воли. Издревле считалось, что павший на боле брани принадлежит Богу как лучший из людей, но почему же, почему так невыносимо трудно терять близких, и каково сердцу матери, если она, перенесшая столько сердечной боли, рухнула на руки Тэмучина, когда он еще не успел сказать ни слова? Как она почувствовала скорбную весть? Каким ветром ее принесло? Какая звезда мигнула матери бессонной ночью перед тем, как навсегда угаснуть?

– ...Бурджун, бурджун, побереги себя. Что поделаешь: погиб воин…, – то по-китайски, то по-монгольски щебетала Хайахсын. – На все Божья воля, бурджун...

– Внуки заменят его тебе, мать... – говорил Тэмучин, прижимая к своей груди седую, как летний ковыль, голову матери. – Ты нужна им... Не надкусывай своего теплого сердца...

Но Ожулун вдруг завыла, как не выла даже в полной лишений юности. Она не знала в себе этого воя, подобного волчьему, и в нем были не только печаль со скорбью, но и неукротимая ненависть...

Место Борохула во главе северного войска занял тойон Дорбо-Дохсун из рода джурбенов – так решили на военном совете. Ему было позволено взять на поддержку пять отборных сюнов из числа джурбенов, а все люди этого рода были рослыми и привычными к походам, они знали любую известную в степи работу, и она, казалось, никогда не была им в тягость.

Чингисхан так напутствовал его, когда они остались наедине:

– С помощью Всевышнего старайся не забивать миролюбивых хоро, а клади побольше туматов – они колобродят и множат своею спесью непокорство остальных. Не забывай о строгом порядке в войске: леса на севере – гуще, чем шерсть на собаке, и враги могут прятаться в них, как блохи в собачьей шерсти, как клещи на горле лесных птиц. Они будут кусать и жалить отбившихся. Береги людей и за каждого убитого из засады руби безжалостно десяток вражьих голов. Ты знаешь, чтобы попасть в дальнюю цель из лука, нужно брать много выше. Чем круче первый кипяток, тем легче ощипывается перо. Проявишь жесткость сразу – меньше крови будет литься потом... Купец Сархай рассказывал мне, что все вооруженные пророки побеждали, а невооруженные – гибли. Пусть поможет тебе всевышний Бог!

...Когда Дорбо-Дохсун прибыл в ставку северян, войско встретило его в полной растерянности по той причине, что потеряло всех своих крупных тойонов. А случилось так, что после гибели Борохула тойоны Хорчу и Хордой-Бэки решились на переговоры с возгордившимися туматами. Начало этих переговоров не предвещало тревоги и было вполне обыденным, но до тех пор, пока Хорчу не стал перемывать имена своих тридцати жен и путаться в них. Довольно простодушные туматы косяками повели к Хорчу своих девственных дочерей, спеша не упустить возможности вот так быстро и надежно породниться с великими монголами. Тут польщенный и распустившийся подобно дикому подсолнуху Хорчу закапризничал и отказался от двух дочерей двух весьма влиятельных тойонов, которые показались ему лишенными некоего перчика. А объяснить свой отказ Боорчу не сумел потому, что не хотел. Тойоны возмутились, и лица их стали печеночного цвета. Недолго думая, а лишь переглянувшись меж собой, они приказали своим холуям схватить и Хорчу, и Хордой-Бэки, привязать их к деревьям сыромятными ремнями с душком, который привлекал к себе мух-кровожорок и тучно клубящийся гнус. Все шло к неумолимому побоищу, но по приказу самого Хоргу-тойона сюны-алгымчы отвели своих нукеров за ограду и избежали потерь, оставив своих военачальников в руках разъяренных туматов.

Оглядевшись на месте и поговорив с умными людьми, Дорбо-Дохсун уразумел, что вести расстроенное войско по торным тропам значило потерять его большей частью, а долгая война мрачно отразится на участи тойонов, которых порядочно изъели лесные насекомые и которые теперь находились заложниками-аманатами у туматов.

В строжайшей тайне он приказал рубить новую дорогу через отвесные скалы, по звериным тропам, усеянным колючими кустарниками и заваленным буреломом, где даже гаду земному протиснуться непросто. Люди быстро уставали, толстые худели на глазах, у тощих вваливались животы и глаза, ленивые мечтали о смерти, а выносливые – о воде, но усталые сюны быстро сменялись свежими. Сородичи Дор-бо-Дохсуна безропотно и бессменно отдавались черной работе, чтобы не дать повода к ропоту. Сам военачальник предпринимал попытки переговоров, но ни одна из сторон уже не верила другой и подозревала ее в коварстве.

Несмотря на свою молодость, а Дорбо-Дохсун не пропустил ни одной заварухи в последние десять лет, он достаточно изучил норов многих племен, с которыми ему приходилось вступать в дело. Он знал, что самый упрямый из верблюдов не сравнится в силе упрямства с обычным туматом. И если нар еще может пойти на уступки при виде остола или суковатой палки, то тумата не образумят никакие доводы, если он вбил себе в голову, что его намерены обмануть. Однако вот и о шести татарских родах рассказывали, что по самому ничтожному поводу они устраивали кровавую поножовщину, а при ближайшем рассмотрении оказались довольно добродушными людьми. И Дорбо-Дохсун, который и сам по молодости мог вспыхнуть, как сухая трава, глушил в себе гнев и обиду и вел переговоры, чтобы тянуть время, не торопить рубщиков, ибо они в спешке могли стать менее осторожными и поставить под угрозу срыва весь маневр. И переговоры приносили свои плоды: выяснилось, что Хорчу и Хордой-Бэки живы. А на всякий случай он сказал туматам, что оба пленника являются близкими родичами самого Чингисхана. «Может быть, все и обойдется,– думал Дорбо. – Ну придется Хорчу иметь не тридцать жен, а вдвое больше – это ли беда?» А однажды после привычных пустых разговоров один из туматских тойонов объявил, что их приглашает на курултай сама Суон-Ботохой-хотун и они доведут до ее слуха всю явную и тайную суть переговоров, а ее ответ передадут по возвращении. Словно поклажа свалилась с могучих плеч Дорбо, когда топот туматских коней сменился топотом копыт кобылицы вестового с порубок.

Просека была готова.

* * *

Лес для степняка враждебен и притягателен.

Любопытство порой осиливало осторожность, но путь не приносил коварных неожиданностей и люди широко раскрытыми глазами взирали на ветхие развалины землянки-карамо, вырытой в склоне горы. Они трогали толстые, источенные жуком бревна стен и лоскуты покрытия из бересты, вываренной до шелковистой податливости в рыбьей ухе, как говорил проводник, и сшитой нитками из оленьих сухожилий.

– Тиски называется, – говорил, подслеповато щурясь, старый таежник, тыча пальцем в мягкую бересту, которая была подвешена на палке над полуразвалившимся входом в жилище. – Тут жили люди мось – дети медведя...

Нукеры переглядывались, посмеивались, цокали языками.

– Мось... Хе-хе! – удивлялись непонятно чему. – Мось так мось! А где ж они теперь?

Проводник говорил, жуя какую-то траву и сплевывая жвачку в матерчатый лоскуток:

– Улетели, однако... – и махал рукой.

Снова смеялись нукеры, говоря, что человек не может летать вверх, а только вниз. Тогда проводник осуждающе замотал головой:

– Они могли оборачиваться птицами!.. У них был лым-бель-куп – мог летать орлом... У них был хозель-куп – мог порхать, как кедрушка, сэнгиль-куп – глухарем... А оземь ударится – человеком шагает! Мурсисне-хум мог становиться гусем!

– Ух-се! – удивлялись нукеры и с почтением озирались вокруг. – Из такого гуся похлебку не сваришь!

– Так, однако... – соглашался проводник, жующий какую-то траву.

Шли дальше через подпираемые стрежневыми водами протоки, в которых трудно было определить направление течения, но которые говорили о том, что перевал преодолен и войско вышло на равнину.

Одним броском смяв благодушествующие туматские сюны в караулах, войско Дорбо-Дохсуна врасплох полонило собранных на курултай всех значительных людей этого племени. Не оказав никакого сопротивления, они оказались в мешке, и нукеры их были спущены в овраг с отвесными склонами. Руки нукеров были привязаны к лежащим на шеях палках, как раскинутые крылья.

– Глядите-ка, – смеялись покорители, – они тоже превратились в птиц!

– Вон глухарь!

– А вон и петел!

Однако Суон-Ботохой-хотун вместе с другими великими туматскими тойонами содержали в отдельных белых суртах. Первое же, что сказал Боорчу, когда его развязали, звучало так:

– Уж лучше вообще никогда не жениться, чем пережить такое!..

На что Дорбо-Дохсун ответил:

– Как же легко ты отказался от своего заветного желания! Поздно! Хан вряд ли отменит свой указ и быть тебе еще тридцать раз женатым!

Через пять дней вернулся посыльный из ставки Чингисхана и передал, чтоб туматов не унижали ни казнями, ни битьем, ни поборами, а оставили их на родовых землях, заручившись крепким согласием войти в состав нового Ила. Хорчу же было велено взять в жены тридцать девушек из лучших туматских родов. Дорбо-Дохсун получил приказ переправиться с основным войском обратно и встать на ключевых высотах, не приближаясь к укрепленным рубежам владений Алтай-хана.