Одним из первых, кто своими самобытными произведениями открыл человечеству неизведанный мир Восточной Сибири, был Вацлав Серошевский. Его рассказы, написанные на русском языке, открывали читателю национальный быт, психологию, трудовую деятельность якутов и тунгусов (эвенков) с привлечением лексических единиц национальной речи.

Лексемы якутского языка вступают во взаимодействие со словесным окружением русского, создавая порой удивительные и своеобразные контекстуальные сплавы и способствуя возникновению той полифонии, в которой звучат голоса автора и персонажей.

Сосланный в Якутию и проживший в разных улусах целых двенадцать лет (с 1880 по 1892 г.г.), В.Серошевский, овладев якутским языком, стал одним из первых собирать этнографический материал о жителях северного края. Его замечательный труд «Якуты» до сих пор является ценнейшим этнографическим памятником.

Первые художественные произведения исследователя — повесть «На краю леса» и «Якутские рассказы» — сто лет назад были напечатаны массовыми тиражами для народа. Широкий читатель России впервые узнал о Якутии из произведений Вацлава Серошевского. Его работы были удостоены золотой медали Всероссийского императорского географического общества. Якутская тема прошла красной нитью через все творчество писателя, всю жизнь он находился под впечатлением от своеобразного северного края. Даже в конце жизни глубоким стариком он писал свои якутские воспоминания.

В настоящей статье, материалом для которой послужили якутские рассказы «Осень», «Украденный парень», «Хайалах», «В жертву богам», «Предания» и повести «На краю леса», «Предел скорби»,¹ ставится задача проследить наиболее частое употребление национальной лексики, приемы ее объяснения в художественном тексте, а также те средства, которыми она вводится.

При использовании лексики якутского языка писатель невольно выступает в роли лексикографа: двуязычный параллелизм требует толкования или описания, которое бы точно передавало и объем понятия, и семантику национального слова, его эмоциональный оттенок. Это особенно наглядно выступает при употреблении слов, обозначающих реалии быта и трудовой деятельности. В тексте отмечается два типа позиционного соотношения национального и русского слов — постпозиция и препозиция. В том случае, когда национальная лексика предшествует русской параллели, лексическая специфика имеет наиболее непосредственное проявление. Как правило, якутская лексема и русская параллель разделяются тире или дается пояснение в скобках: догор — друг, тойон (господин). «Манчары» — значит болотная трава» (с. 77) или «Тарбаган» — прекрасный зверек. Правда, мех его немного дорог, но зато как блестит его шелковистый волос, как чудесно отливает на сгибах...» (с. 20).

Русскую параллель автор чаще всего переносит в сноски, в постпозицию по отношению к национальному слову, чаще всего это названия предметов быта и людей: сор — кислое молоко, хахта — копченая рыба высшего сорта (с. 175), хаяк — кислое молоко, не выпахтанное и в таком виде замороженное (с. 125). Иногда толкование национального слова очень подробное, с пояснениями, чтобы передать весь смысл понятия: нюча — вообще белый человек с юга, русский (с. 36), хайалах — так называют якуты уголовных ссыльных, прозвище это оскорбительно и значит то же, что острожник (с. 33). Керемес — значит сиводушка, зверек, мех которого очень дорог. Мех этот так мягок и шелковист, как ее косы, за которые ее, должно быть, так и прозвали: они чернее и длиннее, чем это бывает у якуток (с. 35). Так автор делает дословный художественный перевод национального слова на русский язык.

Реже применяется постпозиционное использование национального слова, которое выступает уточнением к русскому эквиваленту: «Все направились в хлев для скота — хотон» (с. 36); «А то, говорят, есть там котел («алгый»), пять верст в окружности имеющий» (с. 81); «Мысли твои большие — улахан саналах» (с. 95)...

Относительно частотные слова якутского языка в следующих рассказах идут уже без сносок, потому что читатель понял их смысл: так много раз употребленные слова юрта, капсе, сор, нюча, сорот, хотон идут без пояснений.

Без пояснения В.Серошевский употребляет и междометия, когда из контекста понятно, какие чувства они выражают: тый, ок-сие, хой, уруй, чэ, ычча, айкабын: «Ычча, весна, а холодно-то как».

Интересно, что автор поясняет в сносках и русские слова, которые чаще всего употребляются на Севере: «строганина — мерзлая, строганная тонкими ломтями рыба» (с. 146), «дымокур — кучи навоза, которые поджигают, чтобы отогнать от скота комаров» (с. 51), «выварок — спитой чай» (с. 141). Серошевский употребляет русское слово «мир» не в смысле спокойствие, отсутствие войны, а в том же, как Л.Н.Толстой, — в значении общество, сход, мнение сельской общины: «Мир, как всегда, молчит!» (с. 96).

Как писатель, он не отошел от художественной правды, и его герои говорят на ломаном русском языке, где национальные слова идут вперемешку с искаженными русскими. Так, тунгус говорит ссыльному: «Да... в старину мин была... ровно ты — богатый...», «Одна олень нету...» (с. 138).

Порой автор, описывая наружность персонажа, избегает пояснения национальных слов, давая возможность читателю самому догадаться, что они обозначают. Так, в повести «На краю леса»: «Сымнай, всегда падкая до нарядов, сегодня была особенно разодета. Мягкая желтая обувь, с острыми, загнутыми вверх носками, украшенная по швам черным плисовым биле, была старательно подтянута. Пестрый мохнатый сагынях плотно обхватывал ее стройную фигурку, а черный «боа» из беличьих хвостов обвивал шею и свешивался на выпуклую грудь» (с. 140).

Красочно, живописно повествует В.Серошевский о национальных якутских и тунгусских обрядах, например, о камлании шамана. Кстати, шамана автор в рассказах называет то «шаман», то «кудесник», то «волхв», то «ворожей», подбирая в соответствии с изображаемым нужные эквиваленты. Существительное «шаман» и глагол «шаманить» он использует в связи с описанием культового обряда (с. 67).

Отдельную группу тематической лексики составляют имена собственные, соотносимые с некоторыми социальными понятиями и конкретными действиями, характерными для быта данного народа: Уйбанчик (от русского Иван), Кырса (белая полярная лисица), Керемес (темно-серый, о масти лошади), Бер-Хара (черный волк), Манчары (болотная трава), Байнай (общее название духов, якобы покровительствующих охотникам-звероловам), Кехергес (хвастливый), Байбал (от русского Павел), упоминается Шайтан-Тумул (мыс дьявола), Тас-Юрях (каменная речка), местность Чичах (птичья)...

Часто автор использует национальное иносказание: «На тундре — «бабушка», — в ужасе шепчутся люди («бабушка» — оспа). Эта страшная болезнь в дореволюционной Якутии косила целые роды. Метафоричен язык сказаний и верований, например, «жизнь наша — тень, брошенная на воду» (с. 66); «Уйду, где яйцо не гниет» (с. 75); «Мы, вскормившие твое сердце!» (с. 76).

Сравнения тоже чисто национальные, почерпнутые из быта якутов: «Женщины присели, как стая испуганных куропаток...» (с. 122); «темный, как горный лишай, морщинистый старик» (с. 60); «Толпа пошатнулась, подобно траве, овеянной порывом ветра» (с. 67); «погибнут, исчезнут, подобно утреннему туману»; «Белый жеребец насторожил уши, как кукушка, глаза бегают, точно ласточки, и ржет» (с. 90).

Таково национальное мироощущение северного народа, которое удивительно проникновенно, с пониманием передает писатель.

Художественные приемы автора делают описание зрительно ощутимым, осязаемым, особенно когда речь идет о природе.

У Вацлава Леопольдовича природа Якутии может быть представлена самостоятельным персонажем. Он любуется ею, черпает в ней заряд бодрости, замечает все новые ее изменения, находит новые краски для описания разных времен года. Вот описание весенней тайги: «Тайга, обвеянная теплым дыханием южного ветра, согретая лучами весеннего солнца, которое изредка только скрывалось за плывущими мимо облаками, отволгла, отмякла и стала опять кормить людей. Хлопья инея, осыпавшиеся с деревьев, точно крапинки, да капризные узоры звериных и птичьих следов, прикрытые нежной, трепетной тенью ветвей, начертали на холодных покровах зимы первые подвижные, веселые, но все еще неясные арабески весны. Шепот ветра, так отличный от шума пурги, лазурь неба, а главное — воздух, теплый, влажный, позволяющий дышать полной грудью без страха и боли, все говорило, что пришла весна, что нет больше стужи, нужды и заботы» (с. 137). Так воспринимать весну мог только человек, разделяющий с местными жителями все тяготы суровой зимы, понимающий их стремления и надежды, проникнувшийся их миропониманием. У него есть точные и мерочные, проникнутые подлинным чувством, описания летней ночи (с. 35), утра (с. 71), реки Лены (с. 40), лета (с. 59)...

Особую смысловую и содержательную значимость в рассказах приобретают такие лексические единицы, как юрта, хотон, алас. Без этих понятий нельзя представить жизнь якутов. Эти слова национального быта встречаются чаще других — как элементы художественного выражения.

Так экзотическая лексика писателя-этнографа Вацлава Серошевского помогала российскому читателю понять и почувствовать реальную дореволюционную жизнь обитателей далекого северного края.

Примечание

1. Серошевский В.Л. Якутские рассказы. — М.: Кудук, 1997.