С трепетом держу в руках старую, пожелтевшую от времени, трудовую книжку отца, такую старую, что называлась она «Трудовой список». Видимо, по аналогии с дореволюционным «послужным списком». Ее, несмотря на все коллизии, превратности судьбы, частые переезды сумела сохранить мама. В этой книжке с отметками о назначениях, сделанными черными, синими, красными и даже зелеными чернилами, заверенными всегда неразборчивыми подписями — вся судьба отца, отразившая на себе сложную, до конца не понятую и сейчас, эпоху.

Отец родился 10 сентября 1908 г. в селе Нерюктяй (самом близком от г. Олекминска), в семье, как тогда квалифицировали, крестьянина-середняка Габышева Саввы Алексеевича. Мать, урожденную Пудову, звали Варвара Николаевна. Отец в Олекминске окончил школу-семилетку. В 1925-м вступил в комсомол, с 1928-го — кандидат в члены ВКП(б), с 1930-го — член партии.

Трудовая его деятельность началась в 1928 г., он стал работать «деловодом военстола». В следующем году назначается секретарем прокуратуры Олекминского округа. Видимо, у отца с молодых лет был интерес к вопросам законности и права.

Такая быстрая карьера молодого активиста вызвала бурное обсуждение среди родни. Дед и бабушка, как крестьяне-середняки, восприняли новость спокойно. Мудрый молчаливый дед понимал, что молодым — жить при новых порядках.

Непримиримую позицию, вплоть до угрозы расправиться, занял дядя Афанасий Николаевич Пудов, средний брат бабушки. Он, как зажиточный крестьянин, был причислен к «кулакам» — со всеми вытекающими оттуда последствиями.

Главное богатство якута — скот. Мама рассказывала, что Афанасий Николаевич любил лошадей, что ему нравилось кататься верхом вдоль Олекмы. Одевался он по тому времени с шиком: носил зипун, опоясанный цветным кушаком, белые валенки с красным рисунком, хорошие шапки.

Уже после раскулачивания он переехал в Якутск, построил дом и жил на теперешней улице Красноярова со всей своей семьей, подрабатывая, скорее всего, извозом. Вновь образованные улицы в Заложной части города, по иронии судьбы, назывались Первая, Вторая, Третья колхозные, а жили там, в основном, выселенные из своих домов крестьяне. Позже, когда и мы переехали в город, Афанасий Николаевич был для нас опорой и выручкой во всех хозяйственных делах (дрова, вода, сено, поездки по ягоды и т.д.). Он погиб в застенках НКВД в первые дни войны — за вопрос в кругу друзей: «А где же наши танки, почему немцы рвутся к Москве?»

В 1929 году отец некоторое время работает управделами Олекминского райкома партии. Обзаводится семьей. Мама моя — Анна Дмитриевна Патрушева — родилась в Киренском районе Иркутской области. Рано осиротев, она жила в семье одного из первых капитанов на Лене — Митрофанова. Вместе с его большой семьей переехала в Олекминск. Так и встретились пути-дорожки моих родителей.

Зиму 1929—1930 г.г. отец учился на юридических курсах в Якутске. Курсы проходили в доме купца Березкина. Мама жила с родителями отца в Нерюктяе. Дед работал от зари до зари и все удивлялся трудолюбию и сноровке своей русской невестки.

 Главсуд республики. 1936 год. Четвертый справа в первом ряду — С.С.Габышев.

Бабушка ни в поле, ни в огороде не работала, не доила коров. У нее были помощницы, которые занимались домом и хозяйством. Себе бабушка оставляла самую почетную и самую ответственную работу — печь хлеб и сбивать масло, что она и делала мастерски. Собьет круг масла на маслобойке, придаст ему овальную форму, пальчиком ставит на нем крест и с благоговением спускает его в подполье. Нет на свете хлеба вкуснее, чем хлеб, выращенный дедушкой и испеченный бабушкой! Спустя десятилетия моя соседка по дому (ученая-биолог) говорила, что, действительно, до коллективизации в Якутии выращивали особый сорт пшеницы, очень вкусный и устойчивый к суровым условиям Севера. Позднее, когда спохватились, и горсти семян этого сорта не нашли...

Зимой дед ездил в Алдан — продавать хлеб и масло, наготовленные бабушкой. На вырученные деньги покупались необходимые вещи.

По окончании курсов отец работал народным судьей г. Олекминска. В апреле 1931 г. он «командирован» (так отмечается в трудовой книжке) в Сибирский институт советского права в г.Иркутске. Последний год учебы вместе с ним жила в Иркутске и мама. Но вал «ликвидации кулачества, как класса» докатился и до Якутии. Отец срочно выехал домой, зная, по примеру Сибири, что слишком уточнять в деталях, кто настоящий кулак, а кто середняк, никто не станет. Дорога домой была очень трудной, на грани голода. Мама вспоминала, что в Киренске, на пристани, они видели выгруженных с барж умирающих от голода крестьян, тех самых «раскулаченных» и выселенных из центральных районов и Западной Сибири.

По приезду в Олекминск отец сразу был назначен народным судьей Олекминского района с правами члена Главсуда.

15 апреля 1934 г. отца назначают заместителем председателя Главсуда ЯАССР. На этой должности он и проработал до 1938 года, до ареста...

Переезжали в Якутск на пароходе всем большим семейством: дед, бабушка, их младшие дети, отец, мать, нас уже трое детей. Дед вез все хозяйство: лошадь, корову, кур и т.д. Нас поселили в доме по улице Сабунаева, ныне это переулок Островского. Родители любили вспоминать, что войдя в дом, я удивилась и сказала: «Что это? Больница?» Таким большим и высоким он показался. (И сейчас этот домик стоит, постарел, правда, весь ушел в землю).

Дом имел все подсобные постройки, так что обосновались хорошо. Помню, как дед знакомился с благами цивилизации, с радио. Но уж совсем его с толку сбил, вскорости проведенный, телефон. Когда позвонила знакомая и позвала его к телефону, он вертел трубку, разглядывая ее со всех сторон в крайнем изумлении. А однажды, помню, мы всем домом собирали деда в театр, одели на него отцовский костюм, завязали галстук...

Но цивилизация деду не подошла. Видимо, не по душе было ему, хозяину, жить при невестке и сыне. Он стал болеть и попросил увезти его умирать на Родину. Его увезли. Через год дед умер в родном Нерюктяе.

Улица, на которой мы жили, была «непростая» — на углу с ул. Орджоникидзе (там, где сейчас водозаборная колонка), жил секретарь Якутского обкома ВКП(б) Певзняк. Мы, дети, играя, часто видели и самого Петра Матвеевича, и его сына — ученика старших классов 3-й школы. Особенно приводила в изумление хорошо одетая жена Певзняка. Говорили, что она — директор магазина.

Напрямую через дворы жила семья Ойунских. Мы общались, имея общую знакомую — их домработницу. В Олекминске та жила у бабушки и помогала ей по хозяйству. С детьми Ойунских мы вместе играли, они были нашими ровесниками. Я однажды была у них дома. Надо сказать, что экспозиция музея сохранила облик квартиры. Мое детское воображение поразила библиотека (шкаф тот стоит на своем месте), а в библиотеке — самая красивая книга — сказка «Синяя борода». Это я точно помню.

Жизнь шла размеренно. Папа работал. Бабушка, мама занимались хозяйством. Были большие очереди за хлебом. Но это — не беда, ведь хлеб-то был. Отец занимал очередь часов с 5-и утра, в гастрономе, который стоял на месте теперешнего Дома правительства №1. Затем шли к нему я и мама, иногда — сестра. Довольные, с теплым хлебом, шли мы домой. Ничего в том страшного, что очереди! Ведь 2 — 3 года назад люди умирали от голода, от полного отсутствия этого самого хлеба. Хлеб пекли, кстати, очень качественный.

Играли мы, в основном, на улице, и никого эта улица и взаимосообщающиеся дворы не испортили. Не было никаких площадок, спортивных сооружений. Нас никто не воспитывал, но никто и не развращал. С каким упоением играли мы в лапту, догонялки, «классики», прыгали на доске, перекинутой через бревно. Старшие играли в городки...

Республиканское совещание судей. 1936 год. Четвертый слева во втором ряду — С.С.Габышев.

Но вот все перевернулось. Наступил 1937 год. Однажды отец пришел с работы и говорит: «А Тухачевский — враг народа». Его портрет висел у нас в столовой. Кто-то стремительно взлетает на стол, не раздумывая, снимает портрет. Потом слышим: арестовали одного знакомого, другого. Все известные в республике люди стали вдруг «врагами народа».

Из Москвы не вернулся Ойунский. В начале лета 1938 года отца внезапно снимают с работы в Главсуде (по-новому — Верховный суд) и направляют в Покровск народным судьей. Срочно покидаем Якутск. В нашей квартире остается жить сестра отца Матрена Саввична, остается и часть наших вещей — в надежде на скорое возвращение. Поселяемся в небольшом домике на обрывистом берегу Лены. Домик открыт всем ветрам, даже двориком не обнесен. Через дорогу (она же —единственная улица) высится каменная белая церковь, при ней — добротный дом священника, тестя Серго Орджоникидзе. Уже будучи учительницей, я побывала в этом доме-музее, и почему-то подумала: счастливой-то человеческой жизнью Серго только здесь и пожил...

Домик, который ненадолго приютил нас, тоже стоит на своем месте. Прожили мы в нем лишь лето и осень, вроде как провели один дачный сезон.

Холодным темным вечером в октябре 1938 года отец задержался на работе. Мама звонила ему, но получала однозначный ответ: «Скоро приду». Оказывается, в это время шел обыск в его кабинете.

Наступила ночь. Мама уложила нас, детей, спать. Отец пришел, но не один. С ним были четверо незнакомых мужчин. Они начали обыск. От шума мы проснулись. Наверное, им, обыскивающим, самим было стыдно ворошить теплые постели, разбуженных и плачущих малышей, так как кроме постелей, никакого богатства у нас не было. Перелистывали книги, ища меж страниц некую «великую тайну». Видимо, ничего не найдя, собрались уезжать. Сказали, что забирают с собой и отца.

Заплакала мать. Заревели мы. Вышли на крыльцо провожать отца. Его усадили в черную легковую машину, называемую «эмка». Сквозь слезы смотрели мы, как удалялись в темноте красные огоньки задних автомобильных фар, а затем и вообще исчезли. Осиротевшие, мы вернулись в дом, чтобы полностью предаться нашему безутешному горю. Как жить? Мама не работала, сбережений никаких. Я — старшая — первоклассница, сестре 7 лет, брату — 5, самому маленькому — всего полгода.

Проблему выживания мама начала решать с заготовки дров, собирая их на берегу реки. Но они нам не понадобились. Маме дали знать, что казенную квартиру надо освободить.

За нами приехала сестра отца Матрена Саввична, что оставалась в нашей городской квартире. Ее уже оттуда выселили. Так что мы оказались выселенными дважды. Страшное слово «выселение» висело дамокловым мечом над всеми семьями, отцов которых арестовали. Это была вторая, дополнительная кара и для арестованного, который переживал за близких, и для всей семьи.

Двадцатилетняя Матрена Саввична работала телеграфисткой на центральном телеграфе. Была комсомолкой, активисткой, передовой работницей. Ее портрет был помещен в газете. Она вместе с подругой, имеющей сестру-подростка, сняла комнату в переулке Романовском, у дочери художника Романова. Вот туда-то и привезла Матрена Саввична нас пятерых. Хозяйка дома — видимо, доброй души человек — смирилась. Спали мы в этой комнате как в бомбоубежище или на вокзале.

Мама после длительных поисков работы устроилась на телеграф доставщиком телеграмм. Не брать на работу — это тоже было разновидностью наказания. К счастью, мама избежала хоть одной из самых унизительных кар той поры — требования отречься от мужа (если жена «врага народа» была членом партии и работала в каком-нибудь учреждении).

В Покровске в тот несчастливый год неудачно началась моя учеба в школе. Весть о том, что отец арестован, со скоростью ветра облетела поселок и достигла школы. Тогда на детей арестованных навешивали ярлыки «сын врага народа», «дочь врага народа». Некоторые дети высокопоставленных родителей не упускали случая уколоть этим. Конечно, я, да и все дети в моем положении, переносили это очень болезненно. Особенно мне досаждала моя одноклассница, дочь начальника соответствующего ведомства, который, кстати, вскоре сам был арестован...

В Якутске меня отдали в маленькую начальную школу в переулке Пионерском, вблизи от нашего жилья. Там я и окончила первый класс.

Но даже при самых трудных обстоятельствах имеет право на жизнь чувство юмора. Однажды, в холодный декабрьский день, прихожу я из школы. Уже было темно. Все домочадцы сидят вокруг стола с единственной керосиновой лампой. С ними незнакомый молодой мужчина. (Видимо, органы бдительно проверяли, где мы обитаем). Кто-то из домочадцев кричит: «А нас опять выселяют!» — знает, как я боюсь этого жуткого слова. И только заметив мой совсем удрученный вид, смеются: «Не выселяют! Не выселяют!» Такой вот юмор 1938 года...

Нас не выселили, наоборот, в начале лета тете — Матрене Саввичне — дали комнату во вновь построенном общежитии работников связи, рядом с нашей старой квартирой. Напротив — только что построенная школа № 3, куда и были определены мы, я — во второй, сестра — в 1-й класс.

Еще в Покровске, когда увезли отца, наутро к нам никто не пришел, не выразил возмущения, удивления, сочувствия, не предложил хоть какую-нибудь помощь молодой женщине, оставшейся с четырьмя детьми. Но то, казалось бы, — в Покровске, где у нас не было родных и близких. А в Якутске, где имелось достаточно родных и знакомых, вроде бы все должно было сложиться по-другому. Ничего подобного — нас окружила та же стена молчания. Город был погружен в атмосферу страха, недоверия, подозрительности. Никто ни к кому не ходил, соседки не судачили на лавочке даже о самых сногсшибательных новостях. Все боялись, что собеседник доложит о твоем сочувствии семье арестованного «врага народа», а это значило, что берешь под сомнение правильность действий органов. Страшная была обстановка. Одна наша родственница, с которой дружили семьями, сказала маме: «Уж вы к нам не приходите». (А мы и так никуда не ходили). Позднее, когда жизнь вошла в привычную колею, мама долго не могла ее простить.

Заботой мамы в Якутске, помимо основных — работа, дети, — было ходить в тюрьму, упрашивать принять передачу, добиваться свидания. Иногда это удавалось. Свидания добились и для приехавшей из Олекминска бабушки. Вернувшись из тюрьмы, бабушка авторитетно заявила: «Никакой он не враг народа, все это выдумки. Он сам мне об этом сказал». Была — всего один раз — обратная связь. Незнакомый мужчина принес письмо от отца из тюрьмы с вложенным в него заявлением в самые высшие инстанции. По тому, как плакали мама и тетя, читая письмо, по их разговору я поняла, что в тюрьме отца бьют. Это письмо-заявление по адресу, видимо, переправили. Отец, сам юрист, верил в свое любимое советское право, в социалистическую законность. В отношении к нему эта вера оправдалась: его не смогли ни засудить, ни уничтожить.

Уже потом, после его освобождения, я из обрывков разговоров узнала немного о той поре, хотя отец никогда ничего не рассказывал. Мама говорила, что с освобожденных брали подписку о неразглашении того, что они пережили и видели. А до времен гласности отец не дожил. Тюремные побои, моральные пытки сделали свое дело.

Слышала, что в разное время он сидел в одной камере с Романовым Иваном Михайловичем, будущим профессором истории и Пермяковым Дмитрием Васильевичем, впоследствии проректором ЯГУ. Помимо побоев, истязатели любили ставить заключенных лицом к стене на всю ночь. Однажды во время такого стояния следователь спросил отца: «За что продался японцам?» Отец ответил: «Император обещал женить на своей дочери». Эту шутку отцовскую я слышала от него самого, а позднее, много лет спустя, и от других людей.

К большому счастью семьи, наши испытания были сравнительно недолгими. Теплым сентябрьским вечером 1939 года я сидела у окна и учила уроки. Почему-то я была одна, не помню, где были младшие. В дверь постучали. Открываю. Входит отец. Похудевший, побледневший. Живой. Вскоре собралась вся семья. Радости не было предела.

Утром я пошла в школу и первым делом подошла к учительнице и сказала: «Мой папа не враг народа, он вернулся домой».

Отец любил рассказывать сон, который приснился ему незадолго до освобождения (видимо, подписки о неразглашении снов с него не потребовали): «Иду я по родному аласу, кругом зеленеют травы. Смотрю, у меня порвался носок одного из торбазов, а из дыры выглядывает пучок зеленой травы. И во сне же я рассуждаю: а сон-то хороший, наверно, меня освободят». Сон сбылся.

Вскоре отца восстановили в партии, выдали компенсацию за время ареста. Но работать направили (в то время на работу, как правило, только направлялись, а не нанимались и не устраивались) не в судебные органы, а юрис-консультом во вновь созданную организацию «Полярторг», главная контора которой находилась на углу улиц Орджоникидзе и Аммосова (на месте теперешнего магазина «Детский мир»). Квартиру нам дали в новом доме по улице Ломоносова, над Талым озером. И вот зимним холодным вечером отец опять не пришел с работы. Мы уже знали: это плохой знак. Никто не спал, ждали его возвращения. Он пришел заполночь. Из тихой его беседы с мамой я поняла, что он был «там» и ему опять напомнили о неразглашении.

Думаю, освобождению отца способствовали три обстоятельства:

1. Его несгибаемая воля. Несмотря ни на какие пытки, отец не подписывал предъявленных протоколов допроса — знал, какие это повлечет последствия.

2. Смена власти в НКВД — от Ежова к Берии. Чтобы сделать хорошую мину при плохой игре, изобразить перед страной и заграницей хоть какое-то подобие справедливости, немногих из тех, кого не успели расстрелять или засудить, отпустили на волю.

3. Отец имел хоть небольшое, но алиби. Его сослуживец дал показание, что это он завербовал отца (не все выдерживали пресса пыток и допросов) в прояпонскую контрреволюционную организацию. Но при этом назвал датой вербовки время, когда отец первый раз в жизни поехал в отпуск, в санаторий и находился в Кисловодске.

Новый дом, в который мы переехали, был очень холодным. В нем, в первую же зиму, заболел и умер самый младший брат — двухлетний Вова.

Началась война. Она вызвала необычайный патриотический подъем. Это не дежурные слова, это истинная правда. Но по разговорам старших я поняла, что люди не думали, что она будет такой жестокой и продолжительной. Говорили: «Ну, шесть месяцев, самое большее — год». Отец собрался идти добровольцем. Мама сшила ему котомку, мы сфотографировались на память и он направился в военкомат. Но отцу сказали: «Надо будет, сами вызовем». Отец понял, что полного доверия к нему нет.

Где-то в марте 1942 года его направили на работу на Север, в «Полярторг», директором конторы в г. Верхоянске. Началась наша Северная одиссея. Туда улетели в маленьком холодном самолетике, где кроме нас пятерых были только два пилота да мешки с почтой.

Север поразил своими белыми ночами летом, буйством Полярного сияния —зимой. Отец благополучно работал, часто выезжал в командировки. По Северному Морскому пути поступали грузы как из России, так и из Америки. Даже в самые трудные времена правительство уделяло Северу большое внимание. Особенно запомнились очень качественные американские продукты: мука, сухой картофель, консервы...

В конце 1944 года отца отозвали в Якутск на должность заместителя министра юстиции. Самолеты не летают, видимо, из-за низких температур. После продолжительного ожидания выехали на оленях. Это путешествие через Верхоянский хребет, через горы, долины, наледи оставило неизгладимое впечатление, не сравнимое ни с каким туризмом.

Когда отец приступил к новой работе, ему было тридцать семь лет — расцвет жизни, пик карьеры. Я несколько раз заходила к нему в кабинет, который находился в здании по улице Орджоникидзе. По тому времени он был хорошо оборудован, с образцовым порядком на столе, с разнообразной юридической литературой под рукой.

Квартиру нам дали тоже по улице Орджоникидзе, в доме бывших владельцев Атласовых. Тогда говорили, что это потомки землепроходца Владимира Атласова. Дом выделялся от стоявших рядом добротностью постройки, большим мезонином, добротными дворовыми постройками, палисадом с мохнатыми елями. Хозяйке дома, по суровым законам того времени, была отведена лишь комната на мансарде. Первый этаж дома стал коммунальной квартирой, правда, с отдельными входами для всех семей. Большая и лучшая ее часть с окнами на ул.Орджоникидзе стала нашей квартирой. Это была по-своему интересная, интересная судьбами своих жильцов, квартира.

Надежде Кузьминичне Атласовой (во дворе ее звали Атласихой) было за шестьдесят . Высокая, статная, с огромными черными глазами, она в молодости, судя по фотографиям, которые нам показывала, была красавицей. В Иркутске, в разгар гражданской войны, расстреляли ее мужа — иркутского миллионера. Тогда же она потеряла единственную дочь и все состояние. Любить советскую власть у нее не было оснований, и ни на какой компромисс она не шла.

Со своей красотой и образованием Надежда Кузьминична могла бы вторично выйти замуж, устроиться на приличную работу. Но она принципиально от всего этого отказалась. К нам Атласова заходила часто — дружила с бабушкой, брала почитать газеты. Чувствовалось, что перед нами — выдающаяся, несгибаемая личность. Глядя на нее, я думала: Владимир Атласов, наверно, был такой же. Обыкновенный человек от Якутска до Камчатки не дойдет...

На первом этаже жила семья раскулаченных крестьян из Сибири — Бысыгиных. Они потеряли главу семьи, но выжили, благодаря трудолюбию и обосновались в Якутии. Рядом жила семья Кочнева Павла, одного из героев гражданской войны в Якутии — жена и двое сыновей. Кочнева освободили где-то в 1951-52 годах (не помню точно), но через некоторое время он исчез. Говорили, что выслали. Через стенку от нас проживала молодая женщина с детьми, отец которой умер вскоре после реквизиции имущества...

До недавнего времени половинка нашего дома еще стояла — его сносили по частям. Сейчас нет здания уже полностью. Даже по судьбе жильцов этой «коммуналки» видно, насколько многочисленны и жестоки были репрессии. По отношению к арестованным — само собой. Но репрессии калечили судьбы всей семьи, обрекая их на моральные пытки, на нужду и лишения.

В такой вот обстановке мы жили.

Отец... Он был очень красивый человек. Высокий, светлолицый, с правильными чертами лица, вьющимися волосами. Мы все его очень любили. Ни ужинать, ни обедать мы без него не садились. Если он задерживался, мы, дети, выходили на улицу за ворота, всматривались вдоль улицы в сторону, откуда он должен был придти. Когда показывалась его колоритная фигура, бежали домой сообщить маме и бабушке эту радостную весть. Он был очень доброжелательным, приветливым человеком. Однажды я услышала разговор о нем двух стариков: «Это надо же от простой женщины родиться такому человеку».

Нашим воспитанием в общепринятом понимании он не занимался, никаких окриков, резких замечаний, тем более — наказаний. Достаточно было его присутствия или даже просто маминых слов: «Вот скажу отцу». Зато как мы любили наши с ним беседы за столом! Собственно, от него мы и познавали мир. В годы войны он рассказывал нам об изобретении телевизора, много интересного он рассказывал после своих поездок в Москву и по Якутии.

Но иногда у отца как бы невзначай вырывались резкие фразы, которые ставили проблему на всю жизнь. Например, когда после окончания школы я сказала ему: «Хочу поступить на исторический факультет», то получила ответ: «У нас нет истории». Он не стал комментировать, я не стала расспрашивать. Но на истфак я все же поступила — искать эту самую потерянную историю.

Однажды, придя домой после занятий (на первом курсе), спрашиваю его:

— Папа, а как это умер II Интернационал?

— Это он для нас умер...

Никаких комментариев. Думай.

Иногда я высказывала по какому-либо поводу свое мнение. Отец удивлялся: «Да ты у нас соглашатель! Откуда это у тебя?» В то время быть «соглашателем» считалось зазорным. Только два цвета — красное или черное. Полная непримиримость во всем. Поиски золотой середины исключались.

Кончилась война. Шли полные надежд послевоенные годы.

Отношение властей к репрессированным было неровное — от вознесения до низведения, от полного доверия до травли. Началась новая полоса преследований — под видом разоблачения буржуазного национализма. Это вылилось в травлю преподавателей пединститута Романова Ивана Михайловича, Башарина Георгия Прокопьевича и других. В этих обстоятельствах возглавлять работу «правосудия» человек с таким прошлым, как отец, по разумению органов, не мог. Его снова перевели на работу в торговлю, на этот раз — в Среднеколымск.

Стрессы, необходимость постоянно ездить и летать на большие расстояния, ухудшили и без того подорванное тюрьмой здоровье отца. Он умер в 1964 году пятидесятишестилетним.