Окончание. Начало см. «Илин», №2, 2001 г.

Вечером того же дня мы подъехали к г. Верхоленску. С берега к нам приблизилась лодка, на которой сидели два молодых человека интеллигентной наружности. Они спросили:

— Духоборки здесь?

— Да, здесь! — ответил я.

Тогда они стали быстро расспрашивать о нуждах нашей партии. Затем взяли меня на берег с целью указать квартиру доктора Рауера. Доктора дома не оказалось, но сказали, что он скоро придет, и я зашел к этим господам. Тут познакомили меня с остальными товарищами. Всего было 5—6 чел. мужчин и женщин. Из разговоров узнал, что все они люди интеллигентные и живущие в Сибири временно. В такой глуши приятно было встретить интеллигентных людей. Скоро возвратившийся доктор Рауер принял меня очень радушно, снабдил кое-какими лекарствами и продержал целый час. Паузки наши должны были остановиться на ночь немного ниже Верхоленска. Доктор Рауер прекрасно знал место стоянки паузков и обещал меня доставить на лошадях. Но когда мы ночью переправлялись через Лену на плащкоуте, пошел сильный проливной дождь, который хлестал всю дорогу на расстоянии двух-трех верст и было так темно, что несколько раз сбивались с дороги и, наконец, решили дойти пешком, оставив лошадей на полдороге. Под конец дождь стал ослабевать и на расстоянии 20—30 саж. мы разглядели костер на одном паузке. Поровнявшись с ним, я увидел несколько человеческих силуэтов и спросил:

— Это чьи паузки? Громовы?

— Да, Громовские! — кто-то ответил с палубы.

— А где Духоборские жены?

— Да нету их...

— Как нет?! Духоборки здесь! — крикнул я.

— А, это наш доктор!..

Кто-то узнал меня по голосу и добавил: «Да, да... Мухоморы здесь».

Таким образом, мы нашли свои паузки и пошли к Александру Григорьевичу, служащему у Громовых. Там мы застали целое общество. Оказалось, что двое мужчин и две женщины из недавно мною встреченных интеллигентных ссыльных шли под проливным дождем и притащили для нашей партии целую гору всякой провизии (очень много яиц, чаю и сахару). Но, благодаря ночному времени и непогоде, им даже не удалось увидеть тех, о ком так позаботились.

Рано утром следующего дня мы тронулись в путь и с этого дня у нас начинается полоса невзгод. Правда, еще в Качуге у нас появился у некоторых детей кровавый понос (дизентерия) но, большей частью, его удавалось остановить. Наиболее упорной оказалась болезнь 7-ми летнего мальчика Федора Дымовского. Он и от природы был очень слабый, рахитический субъект, перенес дорогой корь и, в заключение всего, хворал кровавым поносом, который отнял у него последние силы. Вот он уже 3-й день лежит, как пласт, почти без сознания. Так как он не в состоянии проглотить даже жидкую пищу, то кормили его очень жидкой кашей и молоком насильственно, т.е. насильно раскрываем челюсть ложечкой и вливаем в рот глоток за глотком. Для искусственного кормления клистирами у нас не оказалось никаких средств. Силы поддерживали кофеином и против поноса даем bismuthi Subnitrici... Но силы не прибавляется. Мальчик совершенно высох, посинел, дышит шумно и с хрипом. Начали холодать и синеть конечности... Сердечная деятельность все падает... Словом, для меня было ясно, что смерть близка, но не хотелось лишить мать последней надежды. Потому с немецкой точностью кормил насильственно и подавал лекарства. После приема довольно энергетических доз кофеина, мальчик иногда несколько оживал, раскрывал глаза и, повидимому, узнавал как мать, так и меня, но не в силах был говорить. С матерью он иногда капризничал, раздражался на нее, но меня, по-видимому, боялся и считал за изверга, который только и знает, что несколько раз в день насильно раскрывает рот и заставляет вливать туда противную жидкость. Чувствуя это, при насильственном кормлении и подаче лекарств, я старался сесть так, чтобы мальчик, раскрывая глаза, не сразу заметил меня. Положение было тяжелое... Мать за последнее время совершенно лишилась сна, шепчет какие-то молитвы и не раз переходит от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде: стоит мальчику немного очнуться, раскрыть глаза и позвать ее «Няня!»* Она сразу оживает духом, быстрыми нервическими движениями поправляет одеяло, подушку и, покрывая поцелуями, спрашивает: «Что, милый... Скажи, что тебе надо...» Но увы! На дальнейшие вопросы, разговоры и ласки мальчик отвечает тем, что снова впадает в состояние забытья: закроет глаза, бессмысленно чмокает языком, производит какие-то ненужные жующие движения и затем издает слабый стон... У матери от этого сердце готово разорваться на куски. Вот она бедняга, опять упала духом... Она застыла на месте, слезы льются ручьем и губы беспомощно шепчут молитвы. Иной раз заметишь, что какая-нибудь другая сестра тихо подсядет к изголовью ребенка, делает какие-то легкие движения рукой, ровно она отгоняет мух и тоже шепчет молитву. Но бывает, что молятся обществом над больным, и даже детей заставляют молиться обществом. При этом едва-ли вам покажется, что люди молятся за здоровье и спасение больного, а скорее эти молитвы напоминают чтение отходной у смертного одра...

После нескольких дней мучительного состояния для всех, мальчик скончался 4 мая, около 3 часа пополудни, как раз в то время, когда мы стояли на причале в ожидании других паузков, которые сели на мель. Мы были в затруднительном положении. Возник вопрос о похоронах. Если другие паузки, которые сели на мель, снимутся скоро и подъедут сегодня, то похоронить мальчика здесь не удастся. Мы стояли около деревни Никишенской, между станциями Давыдовой и Петровой. Сестры, старик и я на общем совете решили так: сходить в деревню Никишенскую, которая находилась на другом берегу Лены на расстоянии I версты от нашей стоянки, купить досок для гроба и достать инструменты как для приготовления гроба, так и для рытья могилы. Решили сначала приготовить гроб, а потом завтра утром приняться за могилку, если сегодня не подплывут остальные паузки.

С одним рабочим и несколькими сестрами мы переплыли на лодке на другой берег Лены и пошли в деревню. Там в одном дворе мы нашли все, что нам нужно: купили досок и провизии, достали инструменты и вернулись к паузку. При этом надо отметить, что простые люди отнеслись к нашему горю очень сострадательно. Один крестьянин очень дешево отпустил нам досок и гвоздей для гроба, дешево продал хлеб, яйца и за прокат инструментов ничего не взял; другая женщина, которая принесла нам несколько караваев хлеба и яиц, отказалась принять плату по рыночной цене, а поставила дешевле. Даже рабочие на паузке, довольно грубые и пьющие люди, относились к нашему горю с большим сочувствием и к вечеру того же дня смастерили небольшой детский гроб, обитый снутри розовой материей. Отставшие паузки не приплыли и мы решили с завтрашнего утра приняться за могилу.

Утром следующего дня (5 мая) могилка уже была готова. Мы с сестрами и стариками в два приема переправились на другой берег Лены и перевезли гроб. Сестры, не теряя времени, взялись за длинные палки, на которые подымали гроб, и понесли его дальше...

Стояло чудное утро. Солнце светило ярко, озаряя горные вершины и дремучую тайгу, Лена, извиваясь, катила свои быстрые, темные с металлическим блеском волны сквозь горные кряжи, темные леса и зеленые холмы... Чудно хороша была Лена в своем мрачном величии. Весело щебетали птички и в воздухе носился аромат хвойных деревьев... А вон там, у зеленого холма, где в горной щели струится каменистый ручеек, образуя у подножия холма шумный водопад, волнуется кучка женщин в разноцветных платьях... Вот она раздалась, зашевелилась и стала взбираться на горку... На солнце блеснула гробовая крышка и медленно выплыл маленький гробик, покрытый белым саваном. Раздалось дружное, сердце надрывающее пение... Это пели духоборские женщины свои похоронные псалмы. Звуки стоном, дрожащей волной вылетали из груди, лились и расплывались, замирая где-то далеко в горных вершинах и в темном бору, а прибрежные скалы гулко вторили заключительным тонам...

Поднявшись на горку, я увидел следующее зрелище. Сестры, став в кружок, пели различные псалмы, а посреди них стоял на земле небольшой гробик, в котором виднелось бледное личико умершего мальчика с белым платочком на шее, подвязанным красивым бантиком. Руки мальчика были сложены на груди приблизительно также, как и у наших покойников, и почему-то заключали в себе другой чистенький платок. С левой стороны, между соснами, стоя в яме по грудь, рабочий откалывал кайлой последние камни в могиле. Почти вся почва состояла из камней и рабочим очень трудно было отрыть могилу. Далее пошли такие огромные плитняки, что невозможно было даже кайлой разламывать. Решили прекратить работу и похоронить мальчика, опустив в яму. Сначала засыпали мелкой землей, песком и галькой. Затем стали бросать и мелкие камни... Быстро заполнив яму, поставили дощечку с надписью и очень красиво обложили могилку большими округлыми камнями. Таким образом предав земле нашего покойника, мы опять вернулись к паузку. Сначала мы немного угостили рабочих водкой, так как знали, что здешние рабочие народ приисковый и без водки ничего не делает. Потом я раздал деньги гробовщикам и работавшим на могиле. Сперва они почему-то не хотели принять денег, говоря: «Мы для мальчика можем и даром поработать». Но потом взяли.

* * *

Проночевав на этом злополучном месте ... мая утром мы двинулись дальше. К счастью, дальнейшее наше передвижение было довольно благополучно. Больших остановок нигде не было. Правда, приходилось в некоторых местах пускать в ход всякие предосторожности, чтобы опять на мель не посадить нашей кулиги. Так, напр., около станции «Усть-Илга», где есть опасные отмели и русло реки сильно искривляется, пришлось спустить кулигу на якорях, т.е. брали небольшой якорь с канатом на лодку и, заводя его в сторону, бросали в воду и на канате удерживали кулигу в должном направлении. Таким образом проминовав опасное место, пароход оставил нашу кулигу у берега и ушел вниз за дровами, где имеется склад дров для Громовских пароходов.

Пользуясь этим временем, мы с сестрами переплыли на лодке на другой берег Лены и пошли на ст. «Усть-Илга», где рассчитывали купить кое-какой провизии. Но здесь едва удалось найти немного хлеба, картофели, капусты и молока. Капуста и молоко оказались только у священника, при чем хозяйственная матушка-попадья запросила с нас такую цену, что я невольно удивился, даже при той обычной дороговизне, какая царит на этих местах. Грешним делом, я сначала хотел было воздействовать на слабую струнку женской души и намекнул на то, что молоко нам нужно для больных детей. Но матушка оказалась более черствой, чем я предполагал: она не скинула ни одной копейки.

Вернувшись со станции, для развлечения вышли на берег и поднялись на гору, откуда открылись чудные и грандиозные виды ленских гор и окружающей тайги. Весеннее солнце освещало волнистые уступы гор, покрытые темной и мрачной тайгой; но тайга эта пышно зеленела и распускала густой аромат свежей хвои лиственниц. Стояла теплая, ясная погода... Дышалось легко... В воздухе слышно было пение птичек. Лена, на этом месте довольно узенькая, казалась прижатой и струилась синей лентой где-то в глубине своей долины; но она, капризно извиваясь, отбрасывала тысячи блестков майского солнца. Было хорошо, и в душе невольно пробуждалась любовь и примирение с жизнью.

Вечером того же дня случилось одно обстоятельство, которое взволновало все наше общество. Арестантская партия, которая вышла из Александровской тюрьмы 5 мая, обогнала нас на этом месте. Сверху стали подплывать два паузка, наполненных народом, среди которых чернели люди в Кавказких бурках. Как только это заметили, почти одновременно крикнули несколько сестер:

— У! Наши едут... Сестры, вон наши братья едут!.

Услыхав это, некоторые сестры повыскакали из трюма. Но вот поровнялись с нами... Вот уже проплывают... Люди в бурках, повидимому, узнав своих «сестер», то и дело стали снимать свои шапки и раскланиваться.

— Как бы хорошо теперь подъехать к ним на лодке! — Вслух помечтала какая-то сестра.

— Это можно сделать, — сказал я и крикнул:

— Эй, ребята, снаряжайте скорее лодку. Вон едут мужья наших женщин!.. Надо повидаться с ними.

Два молодца почти моментально очутились в лодке и стали подводить ее к нам.

— Стой, сами едут!.. — Кто-то крикнул из толпы.

Действительно, с арестантского паузка люди спустились на лодку и тотчас же заблистали веслами. За этой лодкой двинулась другая. Через несколько минут мужья и родственники наших сестер были уже у нас на палубе. Приехало всего несколько братьев, но радость от свидания была неописуема. Прежде всего, как братья, так и сестры поклонились друг другу до земли и со слезами на глазах стали целоваться. После обряда целованья начались разговоры и расспросы о состоянии здоровья и проч. В обыкновенное время духоборы действуют медленно, степенно и производят впечатление людей апатичных, которые раздумывают каждый свой шаг и каждое свое слово. Но тут у них можно было заметить волнение и торопливость во всем. Поговорив минут 15, братья уехали. Из содержания разговоров видно было, что эти люди готовы переносить, молча, всякие испытания. Мужчины говорили, что им было и в тюрьме, и в дороге хорошо; а женщины говорили, что они едут хорошо, тогда как дети переносили целые эпидемии и партия испытала дорогой массу неудобств. Перед самым отъездом братьев, сестры познакомили их со мной. Это произошло так. Некоторые сестры что-то шепнули на ухо братьям и они, переглянувшись между собой, подошли ко мне один за другим и стали пожимать руку, говоря:

— Благодарим вас покорно за то, что не оставляете наших сестер.

— Не за что меня благодарить... Я делаю самые пустяки и делаю по просьбе «дедушки», по просьбе графа Л.Н.Толстого. — Говорил я в ответ.

— Как же!.. Мы все же вам благодарны... Мы «дедушке» тоже очень благодарны... Но вы много хлопочете об наших сестрах, всю дорогу маялись с ними.

— Мне все равно сюда надо было ехать.

— Все-таки вы много потрудились, — настаивали «братья».

После этого братья уехали, и мы за наступлением ночи, остались на этом месте до следующего утра.

Дальнейшее наше передвижение не представляло никаких затруднений. Потому мы можем сказать, что наступил конец нашим испытаниям. Единственной серьезной неприятностью можно считать то, что у сестры, получившей ушибы и ссадины в области коленного сустава, последовательно развилось гнойное воспаление подкожной клетчатки, которое приняло рожистый характер. Тут вина лежит на самой больной. Она, как я говорил, снявши антисептическую повязку, сначала накладывала ее очень подозрительным постным маслом. Таким образом, она загрязнила рану и ей же пришлось испытать последствия своего невежества. Так как, таинственные нашептывания, которые делала сестра, повидимому, не помогли ей, и воспалительный процесс продолжался, то мне пришлось снова вмешаться в дело. На этот раз пришлось пустить в ход все, что было под нашими руками и возможно для применения. Воспалительный процесс долго не унимался, а потом медленно стал уменьшаться.

Проезжая через Киренск, мы встретились с доктором Фейтом, который знал про партию из газет и живо интересовался ее положением. Он детям принес конфет. Потом нам известно стало, что этот доктор сам невольный обитатель Восточной Сибири, попавший из столицы в уездный город. В глухих дебрях Сибири кого и кого не встретишь случайно...

* * *

Через село Витим мы проезжали еще до пожара, довольно удивлялись его богатствам и внешнему блеску. Село это, благодаря близости богатых золотых приисков Ленского Т-ва и Сибиряковской К°, сильно разбогатело и служит узловой станцией пароходного сообщения по Лене и Витиму. В этом селе есть телеграф, почтовая контора, церковь, прекрасные магазины и пароходная пристань. Во время сильного прилива рабочего люда, едущего на прииска и обратно, население Витимска доходит до 15 тысяч человек. Тут, благодаря обилию ссыльного элемента и всякого рода прогоревших приисковых рабочих, пьянство, картежная игра, драка, грабежи и убийства — нередкость. Потому Витимск давно известен, как гнездо пьянства, разврата и всяких преступлений. Но и тут нашлись добрые люди для жен и детей духоборов. Особенно мы благодарны доктору Законову и представителю Корзухинской К° — г. Куренко. Первый снабдил нас бесплатными лекарствами, а второй отдал 15 руб. деньгами (собранных у каких-то добрых людей) и много разнообразной провизии (картофеля, муки, луку, молока, сахара, меду и даже лимонов). Все это было нужно и весьма кстати, так как у наших сестер провизия была на исходе и здесь все стоит очень дорого.

Далее, по дороге мы еще заезжали в г. Олекминск, где партию гостеприимно встретили местные скопцы, сосланные тоже за сектанство. Они устроили сестрам нечто в роде прощального обеда, угостили чаем и прослушали их религиозные гимны. На прощание они снабдили еще провизией. Брата-духобора Конкина, о котором наша партия отзывается весьма восторженно, не удалось видеть, так как он живет не в самом г.Олекминске, а где-то в стороне за 30 верст. Из г.Олекминска мне пришлось отправить в Верхоленское окружное управление свидетельство и заявление о смерти мальчика Федора Дымовского, умершего 4 мая около д. Никишенской, так как в торопях упустил из виду заявить местным властям о смерти этого мальчика. Перед самым отъездом из Витимска я услыхал, что будто бы могилу нашего мальчика хотят разрыть, так как о смерти его нами не было заявлено местным властям. Эту неприятность я скрыл от сестер.

Наконец, 1 июня 1899 года, около 12 часов дня, мы прибыли в г. Якутск, где партию встретили мужья и братья по вере. Радость встречи, к моему удивлению, не отличалась особенной восторженностью. Напротив, чувствовалась какая-то скрытая тоска. Мужья и братья, при виде «сестер», как будто вспоминали свою чудную родину в Закавказском крае, и взгрустнулось им; а женщины. вступая в чужую землю, могли почувствовать, что теперь уже все кончено и раз навсегда они оторваны от всего, что мило, дорого и знакомо. К тому же, новая родина встретила их с нахмуренным челом: 31 мая, когда приближались к Якутску, пошел снег. Тогда бедные женщины невольно восклицали: У-у!.. Какая страсть!.. В это время снег!.. А старик Николай Чевелдиев все время сидел на носу кулиги в зимней одежде. На нем была огромная баранья шуба желтого цвета и шапка у него была столь же внушительных размеров. Он, кутаясь в своей шубе, проговорил: «Ветер добре подыхает, жестко»... Далее, как бы сам с собою размышляя, тихо рассказывал о своей старой родине: «Как хлебушку смолотишь, так армяне, греки подвезут возле порога хруши и всякие хрухты... Хочешь, бери, хочешь — нет... Сколько тебе нужно, то и подберешь». При таких контрастах на старой и новой родине, бедным духоборам, конечно, взгрустнулось, это вполне понятно. Приезд «сестер», как бы он ни был радостен для «братьев», не мог неразбередить старой душевной раны: он им напомнил все, что дорого, мило и привычно им с малых лет, но увы! потеряно навсегда...

Вручив сестер их мужьям и братьям, я уехал в город. Сестры в этот день еще оставались на кулиге. На следующий день (2 июня), по распоряжению начальника области В.Н.Скрипицына, сестрам был уступлен пустующий губернаторский дом, так как сам губернатор с семейством жил на даче. Бедные женщины не понимали хорошенько, какой высокой чести они удостоились, поселившись в доме самого губернатора, а указывали, главным образом, на то, что г. губернатор им пожертвовал много всякой провизии: 72 кирпича чаю, 20 пудов крупчатки и 2 головы сахару. Затем заезжала к ним супруга исправника М.В.Кондакова и привезла много калачей. Таким образом, сама высшая администрация г. Якутска встретила жен и детей духоборов очень любезно и гуманно.

12 июня большая часть партии, в сопровождении некоторых братьев, отправилась на барже парохода «Громов» на Алдан, где в 6-ти верстах от впадения реки Нотары в Алдан образована духоборческая колония в 90 чел. На пароходе «Громов» на этот раз ехали Якутский губернатор и медицинский инспектор. Губернатор и медицинский инспектор заезжали в духоборческую колонию и снабдили ее необходимыми лекарствами из аптеки громовского парохода. Вернувшись из Батурусского улуса 14 июня, я уже не застал партии в Якутске и потому не мог сопровождать ее до Усть-Нотары, как мне предлагал г. губернатор. Этим я заканчиваю свои затянувшиеся по времени заметки о женах и детях духоборов. Однако, с позволения читателей, я сделаю маленькую характеристику этих людей в виде заключения.

Духоборы в наше время представляют из себя довольно странное зрелище. Это — простые сельские крестьяне с женами и детьми, проникнутые общей религиозной идеей мистико-моралистического и рационалистического характера. Они, как в личной, так и в общинной жизни очень скромны, честны и высоконравственны. Они не только не обидят других людей (братьев), но и не защищаются, когда их обижают, т.е. непротивятся злу насилием, как бы придерживаясь недавного учения графа Л.Н.Толстого. Надо заметить, что духоборчество возникло раньше учения знаменитого писателя. Затем, как бы в подтверждение большого сходства духоборческих воззрений с толстовскими, духоборы отрицают обряды, церковь и соблюдают вегетарианство (духоборы постники, даже рыбы не едят). Далее, табаку не курят и вина не пьют. Брак у них свободный (гражданский), но, благодаря чрезмерной кротости, терпению и взаимному снисхождению супругов, он defacto остается неразрывным. К учению и грамотности духоборы не относятся отрицательно, но тем не менее на наши школы смотрят недоверчиво, думая, что они могут дать детям ложное религиозно-нравственное воспитание. Заповедь не убей они, повидимому, понимают в очень строгом и буквальном смысле, и потому ружья в руки не берут и от всякого рода военных упражнений отказываются. Труд возводится в принцип жизни и община их с экономической точки зрения, носит коммунистический характер, ибо все эти люди братья. Потому у них частная собственность в принципе отрицается. На ссылку и переселение духоборов они смотрят как на страдальческий крест, который ведет к спасению. Поэтому они ссылку, тюрьму, выселение и дорожные мытарства переносят с радостью и заставить их роптать на судьбу положительно невозможно. Бедственное положение, страдания, смерть и всякие напасти жизни только подымают нравственный дух секты и члены ее сближаются тогда все плотнее и плотнее. Находясь в таком мистическо-страдальческом настроении, они, повидимому, даже желают мученического венца. Отсюда безусловная, абсолютная любовь духоборов друг к другу. Отсюда мир и блаженное настроение членов общины. Они ровно перед смертью собрались и, как после исповеди, полны любви и всепрощения. Религиозный дух в общине на столько велик, что даже дети заражаются настроением старших, не ссорятся между собою. В течение 3 месяцев, я между женщинами не слыхал не только ссоры, но и ни одного спора (а женский темперамент, как известно, довольно пылкий); между детьми за это время ни одной драки не было, а только раза два мальчик отнял у девочки палку. Дети играют очень мало и редко... Они серьезны почти также, как дети больные или дети нищих. Раз я на берегу нарвал цветов и принес детям. Одна из женщин начала делить их, как делят между детьми лакомство, говоря: «Вот это Малашке, это Ваське и т.д.». Дети стоят чинно и получают только то, что им дают. Дети между собой никогда не ругаются, а молитвы, приветствия и пение священных гимнов знают все (от 3 до 8 лет). Я только раз был свидетелем того, как 4- летняя Малаша не то, чтобы ругалась, а балагурила: «Ты сама кошка!.. ты сама кошка!..». Словом, я сохраню самые лучшие воспоминания об этих тихих, честных и добродеятельных людях, а их маленькие и несчастные дети, невольно разделяющие участь своих родителей, заслуживают полного сострадания, любви и добра, как образец невинной ангельской чистоты, связанной хрупкостью и беспомощностью детского возраста... Прощайте, милые детки, прощай и ты, Федя Дымовский, что лежишь прахом на каменистом берегу Лены, среди зеленой хвои, у говорливого ручейка.