На далеких пылающих звездах...
где в мученьях родился и я...
Я, вскормленный в заброшенных гнездах
из сухого, как пыль, бытия.
Своего я не помню рожденья...
Но его ослепляющий страх
выливается в стихотворенья
по сей день у меня на глазах.
Там никто свою жизнь не заметил...
Там никто свою смерть не искал...
Только дующий в памяти ветер
жизнь от смерти судьбой отмерял.
Только дующий ветер с Востока —
среди дышащих смертью небес —
знал, как третье раскрытое око,
кто из пепла и праха воскрес.
И под взглядами третьего глаза,
как под дудкой факира змея,
там в зрачках отражалась проказа
отражением небытия.
Я молчал о немеркнущем свете,
что в мои перешел письмена,
ибо истина в лживом ответе
ещё больше и громче слышна.
Мне открытая Истина в небе
по велению свыше дана,
равнодушная к крикам о хлебе
и чужая во все времена.
То во мне отражается вечность,
глядя в жизнь мою сквозь времена.
Вся безмерность и вся бесконечность
мне в молчании стала слышна...
Жизнь страшней, чем предсмертные муки,
а не славы прижизненной ложь,
отлитую поэзией в звуки,
в тайне Истиной ты назовёшь.
Эта Истина, выйдя из плена,
где так долго молчала она,
после злого со смертью обмена,
мне под честное слово дана.
Не глаза ль всем открывшая разве
правда жизни, не слыша мольбы,
прижигала кровавые язвы
на руках прокажённой судьбы?
Я, блуждающий словом во мраке,
оступался пером на листе —
вне мирской суеты и клоаки —
проклят всеми в своей чистоте.
Я стучался в закрытые двери,
от судьбы убегал со всех ног,
чтоб скупые двуногие звери
дали жизнь мне опять под залог.
Чтобы Смерть, подойдя к изголовью,
вслух прочла мои черновики,
замолкая, с налитою кровью,
перечёркнутой красной строки.
Только дух, только дух в человеке,
только дух, озаривший тетрадь,
каждым словом кровавые реки
между строк поворачивал вспять.
Уносились кровавые реки
в свой неведомый всем океан
и звучали стихом в человеке,
кому дар Провидением дан.
Унесённым на дно океана,
погрузившимся в вечность на дне,
между строк открывалась нирвана
в просветленной её глубине.
Тайна тайн моего исцеленья
в глубине затянувшихся ран,
что измерило стихотворенье,
где в стихах бушевал океан.
Кровожадную чёрную немочь
страшным именем вслух назови,
чтобы в будущем глухо и немо
больше ей не клялись на крови.
Чтобы долгие, долгие годы
потянулись своей немотой...
Стали Летою талые воды,
полноводной от крови рекой.
Все зачем-то прожитые годы,
в пересчёте годов на века,
превратятся в подземные воды,
что куда-то уносит река.
Я мечтою измерил дороги —
не касавшийся грешной земли —
на которые вывели Боги,
по которым сквозь жизнь провели.
Во враждебном, завистливом мире,
направляемом силами зла,
нет дороги прямее и шире
той, которая к Смерти вела.
Чтобы звуки ревели от боли,
чтобы звуки тонули в крови,
чтобы слезы засохли от соли —
свою жизнь на клочки разорви.
В похороненной заживо вере
и в надежде, сгоревшей дотла,
или в смерти, забывшей о мере,
правда праведной жизни была.

II

На далёких пылающих звездах
отыскал христианский конец
обращенный в годах девяностых
заболевший проказой юнец.
Но о главном молчала зараза,
суть от непосвященных тая,
чтобы жизнь, как застывшая фраза,
не вместила в себя бытия.
Это страшное слово «проказа»
я впервые услышал давно...
И с тех пор наподобие сглаза
для меня стало значить оно.
Подсознание жгущее слово,
победившее страшный недуг,
снова к самосожженью готово,
от победы уставшее вдруг.
Стоны неизлечимых болезней
с незапамятных давних времен
человеческих слов бесполезней,
ибо слово страшнее, чем стон.
Много лет меня жгущее слово
на неведомом мне языке
все звенит между строк, как оковы,
не найдя себе места в строке...
Чтобы кровью налитые строки
убивали меня самого,
обрываясь судьбою в Злом Роке,
превращаясь в стихах в колдовство.
Так я в рабстве у слова «проказа»
прожил несколько жизней подряд,
видя с помощью третьего глаза
все дороги ведущие в ад...
Эти горькие слезы ребенка
и страдания детской души,
искалеченной словом подонка,
ты стихами теперь опиши!
В тех зловещих словах негодяя —
кровью в детстве моем навсегда —
запеклись, мою жизнь избегая,
искаженные Смертью года.
А пророчество сукина сына
после долгой душевной борьбы
отступило. Но в этом причина
искалеченной в детстве судьбы.
Всем не видевшим крови и гноя
и не знавшим сомненье и страх
не постигнуть, что это такое
даже в самых правдивых стихах.
Бог! Смотри на открытые раны
и налитые кровью свищи...
Утешенья и самообманы
у меня между строк не ищи!
По всей день я в плену предсказанья,
не отрясший с себя его прах,
научившийся слышать в молчанье
мою плоть разъедающий страх...
По сей день я в плену у заклятья,
заключенный болезнью в подвал,
где у Смерти учился молчать я,
чтобы кровью своею писал...
По сей день я в плену предсказанья
и ношу его душащий страх...
Словно был у Смертей на закланье —
когда слов не хватало в стихах...
Эта черная тень предсказанья
заслонила собой бытиё,
разорвала кровавою дланью,
искалечила детство моё...
Меня жизни учила проказа,
источившая душу мою
до бездонных корней метастаза,
чтоб предать её небытию.
Сколько лет иссушённых болезнью,
иссушённых проказою лет
проводил погребальною песнью
под молчание я на тот свет!..
Сколько отдано дней для болезней,
сколько Смертью задушено дней
и растерзано хваткой железной
в перепутанной жизни моей...
Я не знаю, что будет со мною —
возвращённому в детство опять —
если Смерть за моею спиною
мне не будет в затылок дышать.
Но когда-то в подавленном стуке
замолчит мое сердце в груди,
чтоб не видел я Смертные Муки,
мне предсказанные впереди.
А сведенные Смертью ладони
выводили в уме письмена,
слыша вечность в подавленном стоне
человека на все времена.
Я молился в стихах что есть силы,
я пощады просил у Небес,
чтоб увидеть из затхлой могилы,
как стихами из праха воскрес...
... Так по свету бродила проказа
тайны тайн никому не раскрыв,
из запавшего в душу рассказа
навсегда превращенная в миф.

<...>

IV