В середине шестидесятых мои родители перебрались из Чурапчи в город. Деревянный Якутск, в который я попала, мало чем отличался от моего села, разве что казался тесным. С худыми злющими собаками, с порывами холодного ветра от плещущейся совсем рядом реки, он показался неприветливым. Знаменитая Романовка была первым пристанищем для нашей семьи, пока отец не узнал о продаже маленького деревянного дома на углу улицы Курашова и Музейного переулка.

Дом был неподалеку, я увязалась за родителями и вскоре с интересом разглядывала дом с крашеными голубыми ставенками. Не менее чудным показалось и семейство Райхман. Как оказалось потом, дети их уехали, остались только аккуратные старички, и вот и они уезжали. Должно быть спешно. Моя детская память не запечатлела их лиц. Суета хозяев, хлопанье дверей, разговоры взрослых проникали в мой мир расплывчатыми глухими звуками, как сквозь толщу воды. Что-то перемещалось, двигалось надо мной, пока я изучала полоски солнечного света на дорожках, низкие окна с ватными лебедями между рам.

Но вот родители улыбались, Райхманы тоже. Сделка состоялась. Слово «снос», прозвучавшее из уст старика Райхмана, для моего отца стало определяющим. Старый дом в центре города, который не сегодня-завтра пойдет под снос — неплохая перспектива получить жилье для семьи из семи детей.

Хозяева оставили нам груду интересных вещей — невиданную доселе машинку для заточки ножей, пустой курятник во дворе, почтовый ящик... «Куда они уехали?», — поинтересовалась я у родителей. В ответ отец неопределенно махнул рукой куда-то в пространство: «Сохуруу», что значило «туда» — на юг, на запад, где тепло, людно, куда постоянно стремятся, как на праздник

Наступила зима, холод и сырость в доме оказались явственнее, чем показалось вначале. Отец начал обивать пороги начальства. Слово «горисполком» надолго поселилось в лексиконе нашей семьи.

Как-то раз отец привел из деревни нашу корову Марту. Он привязал ее во дворе прямо у окошка детской и усталая морда ее в пол-окна так и предстала перед нами, заполнив собой осеннее утро. Через тройные рамы она не слышала наших радостных криков. А мы,счастливые, разглядывали ее черно-белую голову со знакомым белым пятном на лбу. «Мам, как хорошо, что наша корова со звездой! А где она будет жить?». И странное спокойствие в голосе матери очень удивило меня: «Спроси у отца». Сделать это я так и не решилась. Строгий отец деловито присматривал за коровой и все будто ждал чего-то.

Потом Марты за окном не стало. Мама больше обычного хлопотала на кухне, заставив всю кухню кастрюлями. «Не мешайтесь», — было велено нам идти со двора.

«Должно быть отец увел ее обратно в деревню. Как жить корове в городе...», — успокоилась я.

Говорят, люди склонны идеализировать прошлое. Но деревянный Якутск никогда не казался мне эдаким уютным уголочком, в голубых сугробах и с дымочками из труб. Зимой было холодно и мы, дети, ходили в доме в валенках, жались у печки до прихода родителей. Впрочем, мы и не знали, что зимой бывает иначе. Как мог, дом согревал нас. Хотя уже не мог скрыть своей старости. Было страшно от темных сырых углов дома, куда все время, как в лузу закатывались наши игрушки. Достать их оттуда было все равно, что вырвать из лап чудища. Эти углы жили своей мрачной темной жизнью и, хотя мать жаловалась, указывая на них пальцем, каким-то большим тетенькам, которые называли себя комиссией, углы продолжали жить, делая свое мрачное дело — они покрывались испариной и ужасающе чернели в комнатах.

Был еще погреб, преисподняя, в которой хранилась картошка. Спускаться за ней — это занятие было еще хуже, чем чистить ее потом на девять едоков. Спускались те, кто постарше. Всех остальных отгоняли от этой дыры, разверзавшейся посреди дома. Чтобы кто-нибудь ненароком не свалился туда. Отгоняли-то, отгоняли, но некоторые из нас все же имели свою краткую историю падения в погреб. Ее мог подтвердить кто-нибудь из старших, как правило, имевших на то свою историю о полученной от родителей взбучки за недогляд.

Дом, который приобрели мои родители, не выдержал такого количества жильцов. Маленький, закиданный до верху вещами, книгами, охотничьим снаряжением, лыжами и велосипедами, он стал еще меньше. Мы завели собаку, кошку, старший брат — мотоцикл «Урал», отец закидывал двор дровами.

Посреди двора была огромная лужа, каждую бурную весну она пыталась слиться с начинавшими таять глыбами соседских помоек. Отец вызывал машину для откачки. Машина гудела. Отец что-то орал на ухо шоферу. Тот безразлично кивал головой. Он знал, что приедет сюда снова. Откачивал, но, к моему счастью, лужа у нас не кончалась, и в ней с мостков по-прежнему можно было ловить жуков-плавунцов.

По вечерам, когда вся семья была сборе, мы, дети, вертелись вокруг старшего брата. Взрослый, студент госуниверситета, он умел все — мог рассказать какую-нибудь увлекательную историю или быстро починить велосипед,. Но, как, наверное, истые якуты, мы больше ценили в нем первое. Мы старались заслужить его снисхождения, чтобы вечером, облепив его со всех сторон, с замиранием слушать обещанную историю — смесь из сюжетов Джека Лондона и Гоголя, приправленную охотничьими рассказами из чурапчинской жизни. — Ситка Чарли, жуткий Вий, гроб шамана на дереве в глухом-глухом лесу, в котором... вы не поверите, столько было зайцев!

Пока на кухне еще горел свет, в комнатах с перегородками на дощатом потолке появлялись тени. И каждый раз, когда начинался очередной рассказ старшего брата, прямо надо мной на темном потолке высвечивался человечек в смешной треуголке...

Наш дом стоял на подступах к краеведческому музею. Туда часто водили важных гостей. Потому дому нашему повезло. К нему прибили красивую табличку — Курашова, 10. Он имел, как бы сейчас сказали, элитный забор. Из ровных узеньких досочек. Они прилегали друг к другу так плотно, что разглядеть, что творилось во дворе было невозможно. Тем более нашу лужу с плавунцами. Приезжал как-то космонавт, открылась Выставка. Мы ходили в павильоны смотреть на космонавта. Выставка достижений народного хозяйства была прохладная, просторная и скучная. Состояла она в основном из снопов. Я, до той поры не видевшая как растет пшеница, удивлялась: «И к чему только навезли столько травы?» А вот космонавт был настоящий. Как в «Огоньке». Он даже девочку на руки поднял. «Вот повезло», — думала я о девочке. На ней были белые гольфы.

Но дом старел. И как старик, который шарит рукой в пустоте, ища опоры, медленно опускался в землю. Отцовские походы в горисполком возымели свое действие. Комиссия уже даже не заходила к нам в дом. Не отрывая от к бюста бумажные папки, тетеньки быстро кивали, что-то чиркали в бумагах и разворачивались.

Вскоре мы засобирались на новое местожительство. Я была очень рада. Собирала игрушки, рассовывала фантики, стеклышки по тайничкам. И не задумывалась о доме. В новом жилье — (мы теперь жили в КВАРТИРЕ!)— было все интересно: подъезд, соседи «нос к носу», грохочущая лестница на второй этаж. Мы жили на первом и я не скоро привыкла к тому, что кто-то надолго поселился у нас на крыше.

А у дома, оставленного нами, начался снос. Я возвращалась из своей школы №2, тогда очень красивой, каменной, с огромными шарами на крыльце, и по привычке завернула на нашу улицу и увидела его. Первое что сделали с нашим домом, это унесли его забор. И он стоял, стыдясь своей наготы, несчастный, с пустыми холодными окнами. Какой-то мужик терзал ломом стену на дрова. А ведь дом был еще живой. Слезы хлынули сами собой, и я, выросшая среди мальчишек, с воем налетела на этого мужика.

Потом пришел отец. И мне строго — настрого было запрещено возвращаться к дому. Пока шел снос, мои братья бегали туда и каждый раз приносили найденные то тут, то там вещицы — под половицами, на чердаке. За семь лет жизни в нем, дом накопил в себе много секретов. Как мне стало известно от братьев, стены разобрали на дрова, печь — на кирпичи.Теперь его должны были поджечь. Просто, как груду мусора. И это произошло. Возбужденные увиденным, мои братья с порога громко, наперебой рассказывали о пожаре. Потом еще несколько дней они обменивались новостями: «Еще дымит...»

Прошел год, прежде чем я пришла на то место, где когда-то стоял наш дом. От него ничего не осталось. Его будто никогда там и не было. А вокруг соседние дворы продолжали жить прежней размеренной жизнью. Это поразило меня. Что-то очень важное кончилось, оборвалось. И этого никто не замечал. Бревенчатые стены дома, его влажные углы, погреб, конура нашей собаки, лужа, ступеньки, тяжелая дверь, зарубки на косяке двери — « посмотрим, как ты выросла «, тени на потолке — человечек в смешной треуголке, серые лебеди между рамами — все это кончилось!

Уже потом, повзрослев, я вспоминала дом, уже спокойно, отстраненно и поняла причину своей тоски. Просто пришло время, когда кончается детство, пришло время покидать свой кокон, менять игры, в которых — уже взрослые правила, изменения и потери. И это время совпало с пожаром, в котором исчез мой дом. Я не видела огня, но, может, уже не по-детски почувствовала его.

От некогда стройной улицы с тротуарами, канавкой, фонарями и березами, ничего не осталось. Музею перекрыли доступ и он совсем «ушел в себя», школа вокзальной архитектуры встала на месте моего дома. Все смешалось в планировке — тротуары, дороги, ставшие тупиками, дворы, ставшие частью дорог...