Пкуль фон герр Обершмайссер устроился у самого края разлома, под которым лежало средних размеров озеро.

Видимость из наблюдательного пункта была отличной: когда-то на заре юности фон герр Обершмайссер прочитал о том, что насколько выше находится над землей наблюдатель, настолько дальше он видит. Кстати, имелась даже формула на этот счет!

Озеро в эти августовские наступающие сумерки было гладкое, словно кожа девушки в том возрасте, когда она начинается задумываться, с какой целью Природа оделила ее столь щедрыми прелестями и, к сожаленью, на столь краткий срок. Разумеется, по сравнению с предстоящей долгой жизнью (если только таковая определена ей всемогущей судьбой),

Над озером галдели полярные крачки, ножницами-крылышками будто кроящие невидимые фасоны воздушной одежды.

Вечерний отсвет или, скорее всего, отражение охристо-золотистого вечернего неба на озере, идиллический пейзаж без единой морщинки-волны настроили фон герр Обершмайссера...

Ну, нет — вот и зарябилась мелкими штрихами тут и там водная гладь...

Да-а, когда не ощущалось этого легкого дуновения с ледяного океана, фон герр Обершмайссеру казалось, что на теле родной его планеты есть сквозное отверстие и Земля крепится через нее к небесному своду подобно большой серьге. А эта часть ярко-синей бездны не что иное, как чудесной формы, мягкое и нежное на ощупь, ухо сладкокожей Сутли...

Пэкуль прозвал себя Пкуль фон герр Обершмайссером в шутку.

— Вас ист лас-имя? — мог спросить Пэкуль даже братьев.

— Герцог Большеозеронский, князь Мичиганский! — могли они отрекомендоваться. И не важно, что получался порой полный кавардак с титулами и наименованиями земель-владений. Лишь бы было звучно и чтобы старший брат сразу же расхохотался, довольный их сообразительностью и быстрой реакцией.

Пэкуль в один день мог быть с утра графом Калиостро де га Каламбургским, в обед — генерал-губернатором форта Золотой Стрелы Амазонской излучины, а к ужину носить уже звание Генерального Секретаря партии нищих и Главнокомандующего, генералиссимус-фельдмаршала Вооруженных Сил Союза Нищенских Гаваней Ивовой Росы.

Ну вот Пэкуль и позвал, в мечте-фантазии, сладкокожую Сутли в свой дворец “Ласточкино гнездо” на Черном море, который достроил на днях, украсив остатками Янтарной комнаты. Впрочем, что-то задержался он на Земле, пора и в космос навострить свадебный кортеж из “Буранов” и “Шаттлов”!

Вот летит серебристо-золотистая кавалькада на Луну, где герр фон и Сутли проведут вторую брачную ночь, а утром...

Фу-у... от долгого лежанкя на правом боку у отпускника заныли ребра, и Пкулю фон герр Обершмайссеру пришлось немного сменить позицию.

Уже привычная и наскучившая однообразием изученного ландшафта зона обзора переместилась и — о, чудо! — вид “слева” оказался куда красивее, величественнее, и. главное, свежее!

Преимущество левостороннего положения тела, бесспорно, было подавляющим, так как он заметил спокойно движущуюся цепочку диких оленей, не учуявших еще запах человека!

— Представим, что я и Сутли одни в тундре: еды нету, а детей у нас пятеро, — бормотал Пэкуль, наблюдая, как неспешно идут на его едому олени. — Я должен во чтобы то ни стало добыть или оленя, или... мышку, Ха, вообще-то в это время пищи всегда вдоволь, но так и быть: мне нужно добыть еды! Другого не дано!

Пэкуль для проведения рекогносцировки осмотрелся:

— Что ж, надо проверить свои возможности, маневренность, тактическую выучку в ведении охоты в условиях, приближенных к первобытному образу жизни предков. Дорогой предок мой, далекий и неизвестный, потерявшийся во тьме веков, — Пэкуль критически осмотрел свою одежду и заметил белую стежку ниток на заплате, — имеющий имя Поймавший След Белого Песца, вперед! Банзай!

Олени, готовящиеся достойно встретить безжалостную голодную зиму, были упитаны, округлы от жира и оттого казались неестественно крупными.

Они уже подошли к подножию едомы и с достоинством, подобающим детям тундры-природы — пэрами, мэрами, депутатами, принцами, принцессами, грациозно покачивая коронами ветвистых рогов, пощипывая налитый соком за лето ягель — стали подниматься по склону.

Ветер, уже набиравший силу (обычно подхалимски подбрасывающий, как бы случайно, запах даже глубоко затаившегося врага), лишь равнодушно свистел в их рогах.

Пэкуль обогнул едому и, скрытно маневрируя, стал приближаться к оленям. Главное было сделано — запах продымленной, посеревшей от солнца, воды и ветра телогрейки северный ветер относил в сторону от оленей.

— Поймавший След Белого Песца, ты ловок и шустр! — сказал негромко Пэкуль и погладил себя по голове.

Олени, идущие против ветра, были беззаботны и всецело поглощены поеданием сочного ягеля, в изобилии желтевшего на этой южной стороне едомы.

Когда Вожак, шедший впереди, нагнулся за очередной порцией, невдалеке от него что-то мелькнуло и тут же пропало. Конечно, это был Пэкуль. Он знал, что если обычный олень из стада заметит его и забеспокоится, ничего страшного не произойдет, ведь все зависит от поведения Вожака. Так и получилось: обнаруживший его олень встрепенулся, но Вожак, не заметивший человека, продолжал копаться и паникер вскоре успокоился.

— Ха, ни дать ни взять — коммандос из королевской десантно-штурмовой бригады быстрого реагирования! — бормотал Пэкуль, замерев в ямке. — Вот что делает инстинкт отцовства и мужа!

Да-да, бросок коммандос был стремителен; до этих упитанных осенних оленей, как он определил дистанцию выстрела на опытный глаз охотника, оставалось 50 метров!

Близость и вид будущей добычи не могли не оставить следа в охотничьей, пусть и с причудами, душе Пэкуля. Он почувствовал, как учащенно заколотилось сердце, напряглось зрение, как невидимая теплая волна охватила ноги.

Снова спрятавшись в ямке, он прижался к земле: пахло сухой травой, ягелем и... землей.

“Будь у меня, ах, черт, будь ружье у меня... нет-нет, тогда бы по закону подлости так близко к ним не подошел... хотя такое случилось впервые за мои 27 лет... не-ет, будь у меня ружье... или, хотя бы, стрела, да-да, как у предка родного, бронтозавра наповал...”, — все эти мысли, как выстрелы из скорострельного турельного пулемета, пронеслись в голове за какое-то мгновение.

Когда он снова выглянул, дистанция, на его взгляд, сократилась еще на 5 метров.

“Будь сейчас... нет, я же гуляю первые отпускные дни... а если бы жили мы с Сутли одни, и я бы принес много мяса и вкусных костных мозгов... черт, все-таки надо всегда брать с собой ружье...”

Следующее наблюдение показало, что олени, сами того не подозревая, шаг за шагом, подходили к затаившемуся человеку.

Золотистое небо превратилось в коричневато-красную занавеску, которая вздрагивала от стремительно несущихся разрывов темно-синих облаков.

Ветер, холодный и чуть влажноватый, неприятно дул в ухо, и Пэкулю пришлось натянуть на голову шейный платок.

“Терпение и труд все перетрут!” — вспомнил Пэкуль поговорку и решил сидеть до конца, до тех пор, пока олени сами не подойдут к нему."

— Вот тогда Стремительный Сокол с железным клювом и покажет свою удаль! — прошептал Пэкуль, ощупывая нож, висящий на широком армейском ремне, обмененном зимой на песцовую шкурку у одного проезжего шофера.

В то же время Пэкуль, хотя и ставший Стремительным Соколом, не мог не досадовать из-за того, что попал в столь смешное, если не сказать дурацкое, положение. Это он-то, Пэкуль, оленевод бригады № 8, который ведя одной рукой “Буран”, другой стрелявший и попадавший в бегущих диких оленей их винтовки, вынужден теперь пожирать их только глазами.

Выглянув, он понял, что ждать, покуда олени сами подойдут, ему придется долго — животные преспокойно пережевывали пищу.

Конечно, выбежать и распугать ничего не стоит, но Пэкулю захотелось чуть-чуть растянуть удовольствие, полежать и понаблюдать за оленями, пока не станет совсем темно. Что ж, воспользовавшись вынужденным бездельем, можно придумать новый фантастический способ добывания мяса.

Олени, разомлевшие, стояли кучей и только Вожак — в стороне, ближе к Пэкулю. Последний же, прищурив и без того узкие щелочки глаз, нажимал на невидимый курок ружья: пуф! пуф! пуф!..

Первым делом он уложит Вожака, потом крайнего справа, чтобы оставшиеся не помчались вниз. После этого замешкавшихся можно пощелкать как в стрельбище. Эх!..

Пэкуль нырнул в яму и начал поиск “ружья”. Любая, хотя бы коротенькая, палочка могла бы его имитировать. Да разве в тундре найдешь... Он подергал карликовый ивняк и тут вспомнил о ноже! Любитель Покушать, как он назвал некогда свой нож, в основном используемый им во время трапезы (для поделок был другой — Терминатор), холодно блеснул сталью. Пэкуль провел по лезвию большим пальцем, и от какой-то догадки или идеи, лицо его озарилось улыбкой.

“Стремительный Сокол успеет окровавить Любителя Покушать, — шептал он, вложив нож в ножны, — есть еще возможность попробовать...”

Он выглянул уже который раз: олени все так же беззаботно занимались своей продовольственной программой, не догадываясь, что за ними наблюдает охотник, который уже трижды ли, четырежды ли успел забить их, разделить добычу, накормить весь поселок, Якутск, Москву.

Пэкуль поднял правую руку, ладонь и пальцы которой должны были изображать пистолет и подвел воображаемую прорезь прицела под ухо Вожака. “Меткость выстрела заключена не в том, чтобы попасть в тушу, а вот в это место!” — рассуждал Пэкуль, неспешно наводя “ствол” на силуэты остальных животных.

Удовлетворенный произведенной подготовкой, он вернулся к исходной точке — вновь прицелился в Вожака.

Не подозревая, что станет первой жертвой коварного врага, олень ущипнул кончик сладкого куста ягеля и от удовольствия прикрыл глава. Но уши его оставались настороже.

Набрав в легкие воздуху, Пэкуль хотел было уже нажать на воображаемый курок, как вспомнил, что из пистолета не так ведут стрельбу. Он насколько смог вытянул руку-маузер, прицелился Вожаку под ухо и, наконец, произвел выстрел: “пуф”!

Вожака насторожил звук “выстрела”, заставив гордо вскинуть ветвистые рога. И вдруг он... упал!

Увидев свалившегося без звука и предсмертной агонии оленя, Пэкуль довольно хмыкнул.

Следующий выстрел тоже оказался удачным — стоявшая последней самка покорно рухнула на землю!..

Только вид второго упавшего оленя довел до сознания Пэкуля, что происходит нечто невообразимое, непостижимое уму. Такого не бывает даже в фантастических фильмах!..

С неподдельным испугом посмотрел он на свой “маузер” и неожиданно расхохотавшись, привстал.

Громкий смех поднимающегося двуногого вмиг привел в сознание оставшихся оленей и они стремглав бросились навстречу спасительному ветру.

Но вот олени уже на гребне едомы, уже исчезли. Уже слышно, как чавкают копыта по болотистой низменности. Но выстрела за это время, даже одиночного, не прозвучало...

Заинтригованный Пэкуль еще раз внимательно осмотрел свою правую руку, потом с опаской поднес “ствол” к носу и понюхал — порохом не пахло...

Так кто же стрелял в оленей? Откуда?

Пэкуль, осматривая округу, озабоченно повертел головой.

— Эй, выходи! — робковато для начала крикнул Пэкуль, но не дождавшись ответа, зло заорал: — Эй, ты, шутник! Дурак, выходи!

Окрепший ветер опять разогнал передний отряд летящих в атаку облаков и красноватое небо осветило землю. Озеро, вспененное, вздымалось, словно готовилось бежать наперегонки с облаками, но берег не пускал, и в стоне разбивавшихся волн слышался плач о неосуществленной мечте — о полете.

Одинокая чайка, балансировавшая на ветру, вдруг круто спикировала и, радостно захохотав, села возле лежащих оленей.

Отсутствие какого-либо стрелка, реальная картина поверженных животных вновь заставили Пэкуля заняться своим “оружием”.

С опаской отведя в сторонку “ствол маузера”, Пэкуль сел на кочку и стал исследовать указательный палец.

Хм... хм... палец как палец, его, собственный, его он вдоль и поперек знает с детства. Ногти неумело подстрижены, по той простой причине, что он до сих пор плохо владеет ножницами, когда они в левой руке — неумехе... Ранка на грубой подушке — это от занозы, метка на память о недавнем ремонте нарт.

— Черт, а, может быть, и мне явился дар природный?!

С этими словами он привстал и окинул взглядом едому — никого...

— Может, как в видиках, электрический заряд... фу, о чем это я, — шептал он, разглядывая палец. — Там ведь ки-но, а тут ... олени мертвые лежат.

Наконец он решился согнуть вытянутый палец, который, как ласковый зверек, уткнулся в ладонь под охраной мощного тела большого пальца. Потом, сторожкий и чуткий, вскинулся в прямой “ствол” и как бы с вызовом посмотрел в небо.

Н-да-а... согнулся, выпрямился... палец...

— Надо же случиться всякой чертовщине, когда этого никто не видит! — раздосадовался Пэкуль, прикуривая папиросу. — Но кем я стал: социально опасным или социально полезным? Если лечить научусь — великим стану, а если ... тоже великим! Кем тогда я буду? Новый Калиостро? Новый Джун? Чумаки и Кашпиры вместе взятые? Да-а, и небо как-то загадочно...

Он вначале подумал, что это такой же органичный, привычный уху звук тундры, и все же всполошенный, отчаянный крик чайки заставил его повернуться к лежащим оленям.

Пэкуль устало лег на землю, следя глазами, как обиженно-отчаянно вскрикнув, чайка полетела к озеру.

Он закрыл глаза, потом, словно что-то вспомнив, открыл и поднес к ним, посуровевшим, палец-ствол, который теперь виновато смотрел на него желтым срезом ногтей.

— Тьфу-у-у!

Пэкуль плюнул на палец, потом лег на землю и стал смеяться, выкрикивая нечленораздельные слова.

Когда истерика прошла, Пэкуль встал, приложил палец к виску и сказал:

— Господа! Маршал Пэкулино, маркиз Едомский и Палец Магический объявляют друг другу дуэль. Пуф!

Словно после выстрела из мощного пистолета удар отбросил хилое, но жилистое тело Пэкуля шагов на пять. От предсмертной судороги палец согнулся и спрятался под мощное тело большого пальца.

Эта кочка, занимавшая середину поляны на Главной сопке, была побольше, чем другие и переливающейся на солнце новой травкой сразу бросалась в глаза всякому, кто проходил мимо.

Соседняя Кочка была пониже, но свою неказистость компенсировала прошлогодними ершистыми сединами, задорно выделявшимися средь зеленой поросли.

Однако Большая на эту выскочку не обращала внимание. Она давно уверила себя, что все достоинства соседки — сплошная бутафория, и первый же серьезный снег покажет, кто здесь настоящая хозяйка.

Надеялась Большая кочка и на то, что скоро подойдет сюда громадное животное существ, живущих внизу у озера и, предварительно пофыркав широкими ноздрями, лишит ее соседку всякой растительности.

И все же кочки эти были не просто заурядными тундровыми наростами, а странами, которые имели свои полярные шапки, свой экватор.

* * *

— Жители страны ХХХаар-ХХХаар! — раскатился по Большой кочке зычный крик глашатая, сидящего на гладкой мускулистой гусенице. — Все на референду-ум о суверените-ете!!!

“На ре-фе-рен-дум!!!” Волшебные слова пронеслись с вершины кочки до его основания со стремительностью опаздывающего на рандеву с Землей метеорита.

Возвращались они к ушам глашатая уже превратившись в телеграфные листки со словами одобрения на всех тридцати трех языках народов и народностей кочки, вернее, страны ХХХаар-ХХХаар.

— Доор, слу! — радостно крикнул глашатай в телефонную трубку. — Передано и принято, всеми одобрено и поддержано'

— Дууг, подгот национ кулаки, — услышал он бодрый голос Шефа, обитающего в самой середине кочки. — На всяк полит случа.

— Хай!

Жившие в кажущемся мире между собой 200 лет коренные жители Большой кочки, случайно оказавшиеся к этому времени в стране иностранцы, а также специально приглашенные пильщики трав (трава — национальное богатство и валютный цех кочки), услышав доселе неведомые слова “референдум и суверенитет”, стали стекаться с верхней площади (где до этого, кстати, не ступали даже ноги лилипутов, живущих в нерасчесанных волосах снежных козявок).

Магическое и таинственное слово — “РЕ-ФЕ-РЕН-ДУМ!”...

РЕ-ФЕ...

Как это не похоже на опостылевшие слова родного языка...

Сколько в ней свежести и манящей таинственности — РЕ-ФЕ-РЕН-ДУМ!..

О, рен-дум! Господи, сколько смелого сочетания в этих жестких “РД”! Нет, это слово не обывателя, а...

Как не похоже оно на родное дурацкое “биэдэрэ!”

А ведь 200 лет говорили — “Биэдэрэ!” “Пошли на биэдэрэ, иду с биэдэрэ, был на биэдэрэ...” До чего нецивилизованно!

Аа-а, умен народишко обитает в северной части поляны, ничего не скажешь, а ведь всего-то — пять кочек у них! Не потому-ли?..

А каково слово — “СУ-ВЕ-РЕ-НИ-ТЕТ”!

Ну, как хочешь читай, все .равно звучит цивилизованно: СУВЕРЕ-нитет, сувере-нитет, СУ-веренитет, СУВЕРЕНЙ-тет!

Господи, ну что еще добавить, а? Ни-че-го! Кратко, ясно и международно!

А наше — “НЕБАРДА”? Фу-у, коряво, лающе... Стыдобище!

Конечно, не все сразу поняли значение красивых слов. Как всегда в подобных делах, • авангард составила прекрасная половина населения, вечно стоящая в карауле у магазинов. Срам-то какой: только услышали и — на штурм магазинов: побежали, попрыгали, поползли. Ну, не стыдно-ли таким грамотеям (ведь буквально все двадцатилетки кончали!) без оглядки бросаться на импортные шмотки... Эх, даже смеяться не хочется.

Увязавшиеся за мамашами и бабусями дети всех возрастов орали, кричали и плакали, незамедлительно требуя вкусных референдумов и суверенитетов.

Как и положено ему по роду службы, Главный Уловитель Слухов (гус) не дремал и, по-своему оценив ситуацию, позвонил куда следует:

— Доор, все население ХХХаар-ХХХаар, воодушевляемое мудрым руководством Учителя и Воспитателя, всецело поддерживая решение чуткого Надзирателя и Совести планеты, глубоко чувствуя политическую обстановку, приветствует референдум и суверенитет!

— Отлично! Так слушать!

— Жрать! (Это слово равнозначно нашему “слушаюсь!” и “есть”).

* * *

Радость и оживление царили в редакциях центральных изданий руководящей партии ХХХаар-ХХХаар. Как тут не ликовать — ведь отпала необходимость скрывать информацию о сложностях политической жизни полянки! Некоторые же издания, ставшие рупорами немыслимых ранее как “в” и “на” кочке новоявленных партий, объявили о полной независимости проводимых ими линий.

Все эти превращения застали население врасплох и в обстановке эйфории от свободы и независимости некоторые эксцентричные особы стали заниматься самоедством или пожирать себе подобных.

Но... но потом кое-что прояснилось. Население опять начало пить.

— Читала? — спрашивал слегка пьяный Жук у не менее пьяной Жучихи. — Во дают хитрецы, а? Были — ВО, а стало — МИ, ха-ха, испугались народа!

— Плевала я на народ! — крикнула Жучиха, гримасничая. — Плевала, потому что его не-ту!

— Ну, ты, тише! — Жук угрожающе задвигал жесткими усищами. — Покажу тебе где на-род!,.. Я — народ, поняла, сука!

— Ха-ха-ха! Кукиш ты, а не народ! Дур-рак!

— Ну, это ты... ей-бо, что, левая теперь запросилась?!

— Нс пу-гай! — Жучиха подбоченилась. — Не правда, что-ли? Э-э, не веришь, а ведь Доор, если что-то не получалось, всегда указывал на народ; мол, пьяница он и лентяй и тз дэ и тэ пэ. Вся поляна знает!

— Теперь, веселая голова, пораскинь-ка поющими мозгами, — прервала его Жучиха, ложась полными грудями на стол. — Сто лет нас в изоляции держали, да к тому же впроголодь. Вот чем служили, — Жучиха хлопнула себя по широкому заду, — твой Доор и прочие, зато в центре кочки жили и в эпоху уже нудизма, тогда как мы прозябали всего-навсего при развитом миниюбкизме. Сечешь?

— Намотано, ну и что?

— А то, что в других кочках давно живут при свобожизме и все равноправны, черт возьми!

— Ври-и...

— Да, да — в равноправии, а Доор решил враз все изменить и очутиться махом в двадцатке равноправных и свободожизмных стран. Ничего у него не получится, потому что... Тихо, гус-гус-гус-гус...

* * *

Из-под сплетений корней трав, щурясь от ослепительного солнца, выползли два червяка.

— Уф, как свежо и светло Мак-Графов, а?

Маг-Графов набрал полные легкие прозрачного живительного воздуха, чтобы тут же выдохнуть коричневый дым, отдающий никотином.

— Глянь, О'Князев. как испоганили мы свое здоровье в этом подполье! — сказал Мак-Графов, показывая старческими пальцами на отвратительного цвета марево, извергнутое его легкими. — Но мы своего добились. Пришел-таки конец учениям врагов нашего сословия!

— Да-а, теперя-то настал наш черед повести народишко в решительный бой за твои и мои привилегии!

— Верно и точно! Правда, придется поначалу немало отродий всяких снежных козявок ввести якобы в наш круг. Но ничего, со временем вытурим, ха-ха-хи...

— Господи, а скольких ОНИ безжалостно катапультировали в соседние кочки!.. Не счесть!

— А скольких отправили на удобрение заморских цветов?!

— Да-а, Мак-Графов, но вот и он — свободожизм! Такой же, как во всех других цивилизованных кочках. Яхты, роскошные червихи, власть...

Мак-Графов изогнулся и кряхтя достал откуда-то свернутую газету:

— Конечно, хочется верить в светлое сегодня, но боюсь, как бы нас снова не закинули в зловонное завтра... Слушай: “Все структуры исполнительной и законодательной власти на местах самостоятельны, вплоть до сельских родовых общин. Мы разрешаем вам делать все, что нравится, вплоть до полного отделения от центрального руководства Доор. Мы разрешаем вам всем суверенность во всем! Но — после всеобщего референдума на местах. Всех, кто хочет видеть ХХХаар-ХХХаар как содружество многих самостоятельных и свободных образований, просим явиться на площадь Единения (бывшая Партийная) и выразить свою волю”.

— Что-ж, неплохо! — О'Князев даже похлопал.

Мак-Графов усмехнулся.

— Слушай дальше, внучек, — сказал он, шире разворачивая газету: “Поскольку партия Доор объявлена вне закона, все члены этой ранее преступной организации автоматически переходят в партию свободожизма, осуществляя в ней руководящую роль, ибо кадры решают все. Да здравствует обновленная и жизнеспособная партия Доор-Свободожизма!”... Улавливаешь абракадабру?

— Да-а, народная песня в электронном переложении!

— Если верить газете, а слово не возраст

— назад не воротишь, Доор заранее подготавливает анархию и гражданскую войну в целом по стране!

О'Князев стукнул себя по лбу:

— Чертово подполье! Застоялся, да и газетный язык стал другой, сразу не понять...

* * *

На самом низу, где кочка граничит с землей, где всегда холодно, сыро и мокро, спорили два тамошних мохнатых туземца.

— Я мыслю, что и нам пора уже подумать о своем суверенитете, не бегать почем зря наверх! — сказало первое мохнатое насекомое (для краткости дальше — МН). — Доор довольно долго использовал нас как дровосеков. Хватит, баста!

— Соседи не поймут, — промямлил “брюхрат”, жуя травку.

Первое МН расплылось в улыбке:

— Славный, лучший мир построим, — начало оно петь. — Кто был большим, тот будет большим!

— Зря смеешься, дур-рак! — прервал смех его тонкий голосок и второе МН увидело, как перед его глазами, повиснув на его же волосах, качался его собственный лилипут. — Мы, — сказал лилипут, еще пуще раскачиваясь, — уже объявили твое тело отдельными суверенными территориями. Понял, дубина!

— Ах ты пигалица мокрая, паразитка общаговская! — Еле придя в себя от неслыханной дерзости, насекомое, чтобы сбросить нахалку, стало кататься по земле, прыгать, отряхиваться по-собачьи.

Когда второе МН, уверенное, что прилипалы дали деру, устало разлеглось, оно услышало тот же противный голосок:

— Дур-рак, а ведь мы гордились, что живем у тебя! Как бы ты не ухитрялся, весь ты — наш, наши суверенные земля, космос, лесная глушь, морское дно, все-все, понял?

— Ээ-э...

— Ээ-э, — передразнила нахалка хозяина. — Впредь в отношении нас не смей выдумывать всякие пакости! Единственное, что нам нужно от тебя — твой жир, твое тепло, а что мы будем делать — не твое мохначечье дело, понял? Но если чего-то не будет хватать из необходимого для нашего существования, запомни, мы объявим забастовку! Да такую, что вся твоя мохнатость исчезнет, а это, сам знаешь — конец тебе!

Если подойти с южной стороны, то можно наткнуться на небольшую лужицу-лунку, что поблескивала чуть поодаль от основания кочки. Там, у самого берега лужицы, живут попрыгунчики-малявки. Магические слова “референдум” и “суверенитет” дошли и досюда.

— Мы должны вернуться в родные земли, дети мои, — говорил седой старик. — Мы — истинные аборигены, оттесненные голыми и мохнатыми, очутились в открытом краю, насквозь продуваемом всеми ветрами — усекаемые дождями, задавливаемые снегами.

— Эх, хорошо было бы, коли нам наших кэрибушек рогатеньких вернули! — мечтательно промолвил кто-то.

— Вернут — не вернут, вопрос не в этом наживном деле, — сказал седой, закидывая удочку в лужицу. — Главное в том, что чует мое сердце: бросившись за суверенитетом, сильные мира сего о нас могут вообще забыть как о малочисленных. Чует сердце, что будет 33 государственных языка, а наш язык исчезнет. Чует сердце, что все устремятся за помощью к дальним и близким зарубежьям — к родственникам, а мы в таком далеке останемся одни со своими бедами.

— Мохнатые нас не покинут! — сказал с надеждой в голосе какой-то молодой попрыгунчик.

— Э, был бы Люси! — голос седого дрожал. — Он бы объединил нас, недовольных на копья бы поднял. Зло иногда больше объединяет, чем добро.

— Люси ушел, но придет, только вот когда? — Раздался снова молодой голос — Мохнатые не могут о нас забыть, потому что они — часть нашего народа!

— Мохнатые поддержат! Мохнатые помогут! — раздались голоса.

Седой поднял руку, требуя тишины:

— Дай-то Люси, Товарищ Наш, чтоб вспомнили...

— Нужны вы нам!

Попрыгунчики обернулись на злые слова и увидели выглядывавшего из-за травяной коряги мохнатого.

— Мы для начала, — сказало МН, — о себе подумаем: приоденемся, поедим сытно, квартирки займем. Короче говоря, в свое удовольствие поживем, много денег поимеем. С чего это вам — полуголодным и замерзшим — помогать-то будем! Вот когда сами сытыми станем, может и протянем руку. Везде так делается, глупцы! Так что сильно не мечтайте о всяких там эфемерных территориях. Сами должны работать, возрождаться или вырождаться. Возможно, это пустынное пространство вам и оставим. До поры, до времени, разумеется. Одним словом, делайте что хотите — Доор все разрешает, но денег и материалов у нас не просите. Теперь-то как — каждый за себя. Так-то, сородичи!

* * *

Вдруг небо потемнело и жители страны ХХХаар-ХХХаар увидели, как человек-великан, хозяин поляны, заслонил солнце.

Он был так громаден, что когда сел на кочку — на страну ХХХаар-ХХХаар, голова его (оттуда грохотали звуки, подобные грому небесному) была снизу еле видна.

За великаном пришел второй такой же, который улегся рядом с товарищем — лицом в сторону многострадальной кочки.

Первый великан стал курить и пускать дым в синее небо, стряхивая пепел на попрыгунчиков-рыбаков. Отчего последние, наскоро собрав пожитки, откочевали еще южнее — подальше от ставших опасными родных мест.

Второй великан, закурив, пускал дым на кочку и смеялся, глядя на мельтешение объятых ужасом аборигенов.

— Община благо или не благо? — спросил первый великан у второго, попросив спички.

— Хрен его знает! — сказал второй. — Вроде, должно быть благо. Только вот суверенной ей не быть, это точно!

— А референдум для чего проводили? — спросил первый, втоптав окурок в мохнатое насекомое. — “Свободны-ы!”, “Независимы-ы!” кричали, а получили — “экономическую независимость”!

— Что говорить, мы пока что нужны для поднятия экономики. А дать нам распоряжаться своим богатством на зависть бедному горячей магмой соседу — оказывается, не выгодно!

Второй великан встал и стал озираться.

— Если кончится магма, думаешь, сосед даст нам вольную? — первый великан тоже встал и плюнул на кочку. Плевок его пpoсвистел серебристой ракетой и шмякнулся на паука, тащившего дохлую муху.

— А если что-то другое найдет?

— Хана... Тогда, брат, хана!

Сказанное прозвучало последними словами приговора. Великан стал поливать кочку аммиачным дождем. Дождь был горячий, со страшным духом. Смытые бурным потоком козявки и малявки, лилипуты и тупилилы уходили поглубже под коренья трав и мхов.

Только где-то южнее раздался рев. То был рев о Люси, который жил когда-то и когда-то спас свой народ.