Илин № 1-2 1996

Надеюсь, прощание на этот раз будет окончательным....

Это было настоящее лето — то жаркое, то дождливое, с густой дорожной пылью и совершенно прозрачной речкой, с грибами, с орехами и нежнейшей утренней свежестью в крохотных лепестках фиолетовых, как у нас под Якутском, ромашек, сорванных для нее моей трепетной рукой.

Обычно она вставала позже, чем я. Медленно натягивая бледные узкие джинсы на свои длиннейшие (“красивейшие”!) польские ноги, она каждый раз замечала на подоконнике свежие цветы и улыбалась мне синими глазами. Возможно, ей и в голову не приходило, с каким опасным “рецидивистом” она имеет дело. Хотя, может быть, догадывалась — кто теперь знает и скажет... А я, почувствовав приближение старой болезни, испытала внезапный дикий стыд. Но даже он не мог мне помешать просыпаться по утрам счастливой.

Просыпалась я совсем рано, где-то в полшестого. Чтобы проснуться счастливой, мне было достаточно знать, что она здесь, лежит рядом, и нас разделяет всего лишь расстояние наших вытянутых рук. На каком-то этапе наших странных отношений я поняла, как это хорошо.

И по утрам в темноте начинала считать на пальцах сколько дней нам еще осталось пробыть вместе заранее грустя о разлуке ведь я уже тогда прохладным августовским утром может быть это был еще конец июля презирала а скорей жалела себя за то что мне придется жить без нее но более всего за то что я так или иначе смирюсь с этим горем может быть я никогда больше не увижу ее в ужасе шептала я, понимая в какой безнадежной пропасти опять оказалась впрочем она меня радовала остальное ведь не имеет значения но странно что я уже тогда так ясно видела себя сегодняшнюю без особого энтузиазма водящую по бумаге вялым пером пытаясь рассказать о своей невозможной любви я могу конечно могу жить без нее с досадой убеждала я себя загибая в темноте пальцы но жаль действительно, очень жаль что дни бегут так быстро, так быстро...

Удивительно, что сейчас потребовалось некоторое усилие, чтобы вспомнить все это. А ведь любовь моя еще прошлой осенью казалась мне вечной. Что же такое любовь тогда? До сих пор мне казалось — погоня хоть за чем-то постоянным — в этом непостоянном мире. И мою мелкую странную душу временами пронзает подлая догадка: любовь — это мое отношение к Тебе, вернее, наши с Тобой отношения, какими запутанными они бы ни были порой.

Никто никогда не понимал меня, и мне было очень одиноко, плохо. Люди, независимо от их возраста и пола, подвергали меня (в подростковом возрасте казалось — сам факт моего существования) — мое поведение, мою внешность, мои любимые макароны, джинсы, книги, картины, даже национальность и манеру высказываться — критике. Я понемногу привыкла к этому и научилась скрывать свою истинную сущность под вежливым равнодушием и крепко пренебрегать так называемым “общепринятыми нормами”.

Но не могу сказать, что это меня нисколько не ранило. Одно время я сильно сомневалась в разумности всего сущего. (Наверное, философ, как и писатель, начинается с унижения). “Можно сделать любую так называемую гадость, лишь бы суметь оправдаться перед собой и лишь бы никто об этом не узнал или лишь бы суметь убедить людей в целесообразности своих действий”, — вот итог напряженных размышлений тех лет. Затем наступил дивный период, когда до меня дошло: мир — это всего лишь то, что о нем думаю я, я создаю его, и Бог — это я. К счастью, эта дурь выскочила из меня довольно быстро, в чем вижу сейчас особую милость Божью — я знаю, о чем говорю, и тот, кто пережил подобное, поймет меня, ведь немногим удавалось вынырнуть из этой мутной водички.

Потом пришла Ты, и явление было подобно грому и молнии. Я ослепла, оглохла, испугалась, потом нас контузило и мы просто сгорели от высокого напряжения, запоздало орошая сердца весенним ливнем слез — твоих и моих — не могущих погасить удивительный, и — смешно — чистый огонь. А эпизодические связи, которыми Ты меня всегда попрекаешь... Несмотря на неизбежные элементы глупости и грязи, они были, как ни странно, глубоко невинными. Они меня не касались. После них в моей душе воцарялись мир, покой и ясность. На первых порах чувство исполненного долга и глубокое удовлетворение содеянным очищали, если уж не могли просто выпрямить, мой кривой взгляд на мир. Конечно, я знала, что “это” плохо. Откуда? Так мне говорило “общественное мнение”, которое я презирала? Да, но... Меня ни в чем нельзя убедить, если я не решу убедиться в чем-то сама, в этом я убедилась сама.

Короче, увидев, что “это” мне ничего не дает, я пошла на попятную. И правильно сделала. Плохо другое — я по-прежнему была одинока. Я всю жизнь искала Тебя, чтобы мне не быть больше одной, и первое, что услышала из Твоих уст — обвинение в неразборчивости. Но клянусь, я все время была одна — с тобой, единственной твоей соперницей. Головокружительные истории с какими-то польскими аристократками, алма-атинскими горничными, отчаянными женами крутых парней и местными студентками — всего лишь мой долгий, скорбный путь к Тебе. Когда мои детские грезы впервые воплотились в осязаемую, неизбежную реальность (мне было 19 лет), я здорово растерялась. Мне это очень и очень нравилось, просто сводило с ума, но я не собиралась ни к кому привязываться, потому что больше всего дорожила собой, своим внутренним “я”, таким свободолюбивым и своенравным, Я любила его и была верна ему. Вот почему я говорю, что до Тебя все было невинным и чистым. Ведь грязь начинается с измены себе.

Ты мне никогда не говоришь комплименты, хотя знаешь, как они необходимы. А она изо дня в день только то и делала, что говорила мне что-нибудь приятное. Даже один раз, увидев меня без одежды, непосредственно так воскликнула: “Как прекрасно ты выглядишь!” — и уверяю Тебя, такие вещи не скоро забываются... А однажды, набегавшись и напрыгавшись, мы лежали с ней на песке. Почему-то только вдвоем, Может быть, кто-то и был рядом, но я не помню. Сердце мое было переполнено — стоило только слегка пошевельнуться, как слова сами обильно вытекали из него густой и ароматной массой. Опустив голову, я серьезно, даже как-то печально произнесла, старательно выговаривая все слоги, чтобы она поняла: “Ты меня очень радуешь”. Больше ничего, Она поняла. Мы долго-долго молчали. Это звучит избито, но в жизни действительно есть моменты, когда время как будто останавливается. Я повторила еще раз — как стихи, как заклинание, как молитву — свое нелепое признание, и тут же поняла, что поступила хорошо. Только безнадежный пессимист мог найти в моих словах криминал. А я оптимист, и я просто кожей почувствовала, как чист и ясен сам воздух вокруг нас. И увидела, как радость волнами разлилась по деревьям и траве.

Сейчас когда вывожу эти буквы, а на улице ночь безысходная мрачная ночь декабря самого пожалуй мрачного и холодного в моей жизни я с особенной остротой и грустью ощущаю мою любовь. Я люблю Тебя — вопреки Твоим попыткам заставить меня жить так, как хочешь Ты, вопреки твоему, а равно и моему эгоизму, усталости, раздражению. То есть вопреки тому, что Ты похожа на всех остальных — я люблю Тебя, потому что Ты моя, и это невозможно забыть. Ведь и я, как выяснилось в конце концов, не так уж сильно отличаюсь от других людей — две руки, две ноги, и голова, как у них.

...Меж тем наша любовь — не любовь, дружба — не дружба, во всяком случае, не страсть, продолжалась. Спустя два дня после разговора на пляже мы с подростками Юлькой и Олегом ходили по полю, ели горох и говорили о том, как бы сделать из Юльки журналистку. Вдруг мы заметили, как над высокой травой начало подниматься солнце, хотя одно уже было — на небе. Это к нам приближалась ее рыжая голова. Итак, она подошла, с характерной для нее бесцеремонностью избалованного ребенка встряла в наш разговор, однако спустя несколько минут заявила, что куда-то торопится, и вдруг, страшно смущаясь, нерешительно протянула мне что-то. Это была открытка — глянцевая, очень красивая. Я ничего не поняла. Внимательно рассмотрела белых птиц на голубом фоне и наконец раскрыла. Внутри обнаружилась надпись на русском языке — крупными печатными буквами и, конечно, со страшными ошибками; “Благодарю за все”. Это было так неожиданно и мило, что я растерялась. А она быстро повернулась и исчезла в траве. Солнце зашло. “За что?” — закричала я ей вдогонку, и эхом разнеслось но залитому солнцем лугу — “за что?”, потрясло облака и ступеньками поднялось до самых небес — “за что, за что, за что”...

Вот и все, что я могу Тебе рассказать об этом лете. Казалось, должно было запомниться больше, ведь мы пробыли с ней почти месяц. Впрочем, я и помню больше, но не могу же прямо здесь и сейчас рассказать о том, как каждый день, иногда даже два раза, мыла пол, чтобы сделать ей приятное. Она принимала необычный дар достойно, по-королевски, и это мне нравилось больше всего. А в самый первый день нашего знакомства она принесла одеяло и укрыла меня им. Я спала и заметила это только утром. Было холодно, Собственно, с этого и началась наша взаимная привязанность, остальное доделало мое воображение.

Я снимаю очки, опускаю голову и пытаюсь погрузиться в себя. Это мне плохо удается — нежность к Тебе разрывает мое сердце, и неукротимый стыд жжет мои внутренности при воспоминании о Твоих словах: “Ты опасна, потому что обаятельна”. Я вовсе не опасна. Тебе, да и ей, и вообще никому, не понять моего удивления жизнью, моей отчаянной жажды одарить собой весь мир — из чистой любви. Ты хочешь меня исправить, и пусть будет по Твоему — вместо ночи с Тобой я написала этот рассказ, а вместо поцелуя — вот эти слова: Мы все уйдем — кто раньше, а кто позже, никто здесь и не вспомнит, как нас звали, сияет день, качается над нами — то ль миг, то ль вечность — не поймешь, и молча радуется ночь, а в ней живут прекрасные глаза — Твои глаза, узнавшие тот день — тот самый солнечный дней, когда в Тебя была я влюблена...

Пат У.

Декабрь 1993 г.