Побратимы

Рассказ

Серафим третьи сутки один блуждал по тайге...

А началось с того, что они — пятеро казаков и толмач — набрели как-то утром на стойбище тунгусов и, возрадовавшись зело, стали требовать с них положенный государев ясак. То ли хитрил глава инородного племени, то ли правду баял, только выходило по его словам, что дань они «царю белому» за год этот уже сполна выплатили. Строгие, говорил старикан, люди приходили, такие же носатые, как и вы, и так же одетые.

— Неужто опять енисейские побывали?! — в сердцах воскликнул тогда десятник Степан.¹ Знал по опыту, что северные люди редко когда говорят неправду.

Да только делать было нечего. И так они собрали ясаку — с гулькин нос. (За что атаман по головкам их кудрявым вряд ли погладит). Отошли в сторонку, посоветовались и попросили тунгусов миром отдать им дюжину шкурок соболей со всего стойбища. В три раза аж скостили положенную цифирь — куда дальше...

Не получилось. Разъярились мирные было спервоначалу иноземцы, схватились за копья свои да луки, и — пошла сеча смертная. Полегли дружки Серафима, утыканные стрелами, исколотые копьями. Свинцом безжалостным сраженная, порубленная саблями, осталась лежать на снегу и добрая половина стойбища. Остальные — разбежались.

Вот и тащился подраненный в бедро Серафим (стрелу — не боевую, охотничью, с костяным наконечником — он легко сам вытащил и кое-как перевязался) с последним зарядом в пищали. Хватал то и дело горстями снег, пихал в рот: жар пытался сбить манером таким. В глазах темнело временами, и все чаще. Чуял Серафим — не видать ему более благодатных родных краев, здесь, в таежной чащобе, завершит он государеву службу.

Чу! Что это? Рык звериный, и рык зверя большого, разбуянившегося. И вскрик человеческий, затем — стон протяжный, будто зовущий на помощь. Припадая на раненую ногу, Серафим побежал по неглубокому весеннему снегу.

Прогалинка... Громадный медведь с торчащим из спины острием копья, под ним — ужом извивающийся человек. Он вслепую шарит руками в поисках оброненного охотничьего ножа. Напрасно. Шага полтора отделяют его от спасительного оружия. Некогда раздумывать, медведь вот-вот растерзает человека. Но... последний ведь заряд! Серафим смачно сплюнул, досадуя на себя, приложился к пищали. Бах! Предсмертный рев косматого чудища огласил на мгновение окрестности, и тут же пропал, стих. Словно его и не было.

Что-то бормоча на своем, из-под туши звериной выбрался здоровенного роста якут. Весь залитый кровью — своей и медвежьей. Молча подобрал нож, вложил в ножны, и так же молча наскоро умылся снегом: руки, лицо. Подошел к Серафиму, поклонился в пояс, сказал: «БыыЇаатыµ, доіор!».²

О том, как разделывали медведя, как делили добычу: казаку — шкуру, якуту (звали его, как богатыря олонхо, Нюргуном) — желчь, как жарили на прутиках жирное мясо — долго рассказывать. Главное, что совершая все это, славные охотники ухитрялись поддерживать меж собой подобие беседы — больше знаками, междометиями. Нюргун обещал довести своего спасителя до Якутского острога, но поскольку тот был ранен, изможден и вряд ли мог потому осилить дорогу, предложил ему пока отдохнуть в своей охотничьей заимке. Отлежаться, подлечиться. Долго втолковывал, весь снег вокруг изрисовал картинками, но уговорил казака. И шкуру — долю Серафима от трофея охотничьего, и пищаль его тащил до самой полузанесенной снегом юрты на себе.

За те несколько дней, что провели вместе в заимке, якут и русский крепко подружились, выучили каждый по несколько десятков слов чужого языка. И теперь довольно-таки сносно общались.

Серафим окреп, рана заживала и не так уже мешала при ходьбе. Набрали друзья снеди на дорогу и отправились известными лишь Нюргуну потайными тропами напрямик к острогу. Неделю провели в пути. Еще крепче стала их дружба. Предложил Серафим Нюргуну побрататься. И отказа не встретил. Братались по-якутскому обычаю — кровью.

Когда вдали завиднелись башни острога, Нюргун остановился как вкопанный. И дальше — ни шагу. Вытащил из-за пазухи нечто, завернутое в ровдугу, бережно развернул обмотку и вложил в раскрытую ладонь Серафима прозрачный камешек, размером с крупную ягодку брусники. Показал рукой на солнце, потом на свой подарок: мол, «солнечный камень».

Взыграла казацкая кровь Серафима. Понял он, что побратим подарил ему самое дорогое, что у него было. Достойно ответить он мог только одним — куском самородного золота, пять лет таимого ото всех после похода на далекую стынь-реку. Протянул он его Нюргуну недрогнувшей рукой, обнял крепко-накрепко друга-побратима. Поцеловал его по-христиански три раза, легонько оттолкнул от себя и побежал, прихрамывая, к острогу.

Нет, остановился. Помахал шапкой, прокричал: «Встретимся обязательно, брат!» Разжал ладонь и посмотрел на подарок побратима: «Камушек, конечно, занятный, и на солнце играет дивно. Да вот толку-то с этого... Хотя, кто знает, при надлежащей обработке вдруг самоцветом засияет, познатнее изумруда-рубина окажется, ась? Покажу атаману... Нет, не покажу! Никому даже не вякну про него... Наследник родится — будет ему от отца подарок. Так тому и быть!»

А в это время Нюргун озабоченно рассматривал дар побратима: «Больше на алтан³ похож, да блеск иной. Будто изнутри светится, сам по себе. На серебро смахивает, да цветом не тянет... Покажу кузнецу, он-то должен знать. Небось, что-нибудь да и сработает для сынишки будущего — Саргы вот-вот должна родить... Нет, не отдам я подарок друга в чужие руки. Подрастет сын, сам решит, что с ним делать. Его будет камень...»

Так и разошлись дороги побратимов.

* * *

И пришел недоброй памяти 1642 год...

Осажденный казацкий гарнизон предпринял отчаянную вылазку, чтобы оттеснить якутские отряды подальше от острога. Роями взбесившихся ос носились над полем битвы тяжелые боевые стрелы, весело посвистывала картечь, хриплыми, осипшими голосами кричали сражающиеся и стонали жалобно раненные...

Десятник Серафим приметил в середке вражьих рядов высокого воина в сверкающих доспехах и старательно навел на него дуло пищали: «Видать, из тойонов. Покончу-ка с ним...»

Нюргун к тому моменту тоже высмотрел себе жертву: «Не меньше, чем сам воевода!» и натянул тугой лук.

— Ты, догор?! — вскричал вдруг Серафим, признав в рослом якуте-тойоне побратима. Но приклад пищали уже знакомо ударил в плечо, и свинец уже летел, нацеленный не знающей промаха рукой.

— Эн, дуруг?! — запоздало признав в мнимом воеводе побратима, в отчаянии вскричал и Нюргун. Но тетива тройного лука успела пропеть свою краткую победную песнь. Стрела с орлиным оперением со свистом рассекала воздух, чтобы остановить-остудить горячее Серафимово сердце.

Не увернуться от свинца, не уклониться от стрелы... Пали оба побратима замертво. Набрав один из последних сил пригоршню родной земли, прошептав другой мертвеющими губами: «Государев наказ...»

* * *

И рос-подрастал в остроге парнишка Нюргун. Ясно дело, не попом нареченный сим бесовским именем (тот прозвал его Иваном), а своим покойным батюшкой Серафимом. И не было для него лучше забавы, чем любоваться игрой солнечных лучей на подаренном отцом камне. «Подрасту, стану самоцветы резать, а не людей», — говаривал он товарищам-казачатам. И те над ним смеялись.

И рос-подрастал в одном из хангаласских аласов парнишка со странным для слуха якутского именем «Сэрэпим». И мечтал он о том великом дне, когда подрастет и самолично закажет кузнецу украшение для матери из странного и мягкого желтого железа — подарка отца. И будет это витой, удивительной красоты, обруч — знак бесконечного Мира и Добра...

¹ В те годы часто случалось, что с одних и тех же «инородцев» собирали ясак разные отряды казаков и с разных мест: с Якутского острога, Енисейска, Мангазеи...

² Спас, друг! (якутск.).

³ Алтан — медь (якутск.).