Но вот однажды...

Завершался нескончаемый холодный день, переполненный работой, заботами. Это был один из тех вечеров, когда родители не выпускают ребят из юрты, когда высунуться на мороз можно только закутав лицо до глаз, чтобы суровый Бык Зимы не обжег лицо жгучим прикосновением.

В юрте появился неожиданный гость — с виду неказистый, худощавый огоннёр, которого родители, как видно, знали раньше, но ребята видели в первый раз.

После приветствий, после выкуренной перед камельком трубки огоннёр, метнув быстрый взгляд на ребят — а Сэмэну показалось, что старик особенно пристальным взором одарил именно его — сказал: «Молодые подрастают и звон их голосов заполняет юрту. Как знать, может быть, голоса этих детей разнесутся далеко по наслегу и еще дальше...»

Так он говорил — как бы вслух размышляя — а Сэмэн жадно впитывал в себя слова этого необычного старика и думал: «О чем это он сказал? Неужели может случиться такое, что чьи-то голоса раздадутся далеко, дальше даже, чем соседние юрты?»

А потом гость начал свой сказ... Это было олонхо, которое, казалось Сэмэну, он уже слышал.

Если и слышал, был он тогда совсем малышом, много меньше брата Андрюши, слова олонхо не так отчетливо врезались в его детскую память.

Когда заговорил-запел огоннер, слегка раскачиваясь и то повышая, то понижая голос, Сэмэн замер на месте, увидев вдруг перед собой диковинные картины, которые описывал старик. Голос его уже не казался глуховатым — он рассказывал четко и напевно о том, как бурно расцветает якутская природа под ласковыми лучами светлого солнца, как теплеет и голубеет воздух, как он околдовывает людей своими ароматами.

И Сэмэну казалось, что перед ним раскинулись цветущие аласы во всем их великолепии, перед ним словно засияли искристо-синие озера, над зеленью кустов закружились пестрым хороводом бабочки. Старик рассказывал о том, что зимой лес стоял оголенным, дремучим, он был полон темных теней, он был пронизан ледяным дыханием Зимы — духом Быка. Зато теперь — с появлением солнечных лучей — деревья быстро обрастают пышной зеленью, похожей на соболиные хвосты, свисающие до земли. Высокие лиственницы в лесу были еще недавно так задумчивы и грустны, но теперь они радостно обряжаются в нарядную зелень, веселящую глаз... А среди зеленой травы засверкала ягода-брусника, алая, как бисер, украшающий нарядными узорами торбоза... Ах, как прекрасно лето, когда ослабел, попятился назад суровый Бык Зимы и природа распахнула жителям подлунного мира свое плодородие и свою красоту!

Про события, развернувшиеся далее в олонхо, Сэмэну на этот раз было почему-то трудно слушать. Его заворожила картина расцветающей якутской природы, благодатного лета, пришедшего на якутскую землю.

Когда старика уже не было в юрте, Сэмэн рванулся к матери, прижался щекой к её коленям и горячо зашептал:

— Ийэ, пусти меня на улицу, лето пришло... Пойдем со мной, посмотрим, как светит доброе солнце, как зацвели сарданы в поле...

Мать гладила мальчика по плечу, губы её слегка раздвинулись в задумчивой улыбке.

— Хорошо, детка моя, как скажешь...

— Пойдем к аласу, погуляем, там так хорошо!

Он потянул мать к двери. — Да, да, но погоди немного, сынок...

— И брата Андрюшу надо взять с собой...

— И его возьмем... Погоди...

— Нет, скорее, ийэ, надо все увидеть! Надо увидеть, как зеленеют деревья и травы!

Тоненький как тростинка Андрюша подскочил к ним и стал вторить брату:

— Подождем, ребятки, не сейчас, — успокаивала мать расходившихся мальчишек, раскинув над ними руки, точно крылья. Отец уловил что-то из этого разговора.

— А ну, без глупостей, — строго одернул он Сэмэна. — Ты старший брат, а еще малыша тянешь за собой. Опомнись, какое-такое лето, какая-такая зелень? Лета еще надо дождаться.

— Вот я и толкую: подождем немножко, оно и придет, наше долгожданное солнечное якутское лето,— мягко вставила свое слово мать.

Хотя отец и повысил голос, но Сэмэн чувствовал, что до наказания дело не дойдет. Отец — справедливый человек и не поднимает руку на своих ребят из-за всякой мелочи, не то, что некоторые соседи по наслегу.

«Так что же это приключилось со мной — с этим чудаком Сэмэном?» — растерянно подумал мальчик.

Брат Андрюша легко отказался от внезапно нахлынувшего желания бежать в алас и, забыв об этом, занялся сам с собой какой-то игрой, так и сяк перекладывая деревяшки. А Сэмэн еще надолго застыл в углу. Широко раскрытыми немигающими глазами он смотрел перед собой, точно видел цветущий летний алас, покрытый пестрыми цветами.

Потом он устало сказал матери:

— Ийэ, я понял, что мне это пригрезилось. Нет сейчас летнего солнца — оно только в словах огоннёра... Но почему я ему поверил, почему?

— Как тебе сказать, сынок, — мать говорила негромко, чтобы не привлекать внимания других обитателей юрты. — Этого нет — но оно как бы и есть... Ты верно сказал — это всё живет в словах огоннёра... Но ведь какие диковинные, чудесные слова нашел в нашем якутском языке этот огоннёр! Ты же помнишь, сынок: и о том, как пышная зелень, точно собольи хвосты, свисает с деревьев... И о том, как ягоды бисером рассыпались по траве...

— Да, да, ийэ, я никогда не забуду его слов, — с жаром подхватил мальчик.

— И знаешь, почему...

— Почему, ийэ?

Мать помолчала подбирая слова. Темные пушистые брови еле заметно вздрагивали, выдавая её раздумья, губы так и не сложились в улыбку — разговор-то серьезный, смешки в сторону. — А это всё потому, что так богат, так добр к нам наш родной якутский язык, — медленно выговорила мать. “Вот так мама... Вот так наша ийэ” ... Сэмэн привык к ней как к родной земле, как к этой юрте, как к чашке молока, поданному ее руками — а она, оказывается, много больше, шире, мудрее того, что думал и знал о ней сын. Она не только выделывает шкурки, сбивает масло, варит мясо... Оказывается, её душа, которую вдохнула в нее Айыысыт, подсказывает ей высокие мысли, чувства, такие глубокие, как наше зеркально-голубое в летнюю пору озеро, в котором опасно купаться вдали от берега.

Мальчуган схватил маленькую, но крепкую мамину руку с обветрившейся, слегка загрубелой кожей.

— Ты все чувствуешь, ты все знаешь, ты вещунья, ийэ? — захлебываясь от радости, воскликнул Сэмэн. — Это наш родной якутский язык рисует нам все эти чудеса. Все чудеса — от него!.. А тот oгоннёp сумел выбрать такие прекрасные слова из нашего языка!

— Вот и хорошо, сынок... Мы должны благодарить богов за то, что они подарили нам наш певучий язык.

— Ийэ, и ты, Андрюша, и отец, и наши девочки — все видели эти картины, которые нам нарисовал наш гость?

— Да, и я, и другие — мы видели... Но, наверное, перед тобой, сынок, появились эти картины еще ярче, еще краше, — с некоторым колебанием предположила мать.

— Почему же это .ты так решила? — с неудовольствием спросил сын.

— Как тебе сказать... Может быть, у тебя такой острый глаз, что он видит больше других.

— Да ладно тебе, мам, — отмахнулся Сэмэн. — Но главное здесь то, что все могут слышать, видеть этого огоннёра, надо, чтобы его услышали многие люди. — Что ж, старец будет, наверное, петь свои олонхо в других юртах...

— Все равно — мало, — настаивал Сэмэн. — Сколько людей может разместиться в юрте? Хоть в нашей, хоть в юрте самых богатых тойонов? Не так уж много...

— Не так уж мало, сынок, — осторожно вставила мать.

— И все-таки мало, мало, ийэ?

Охваченный порывом, Сэмэн воскликнул:

— Надо, чтобы много народу слушало олонхо! Все должны понять красоту нашего языка!

Поражаясь своей неожиданной смелости, он воскликнул:

— Весь народ должен это понять и почувствовать!

Мать смущенно теребила концы платка. Сейчас она была уже не мудрая прорицательница и провидица, а просто обычная якутская женщина, хозяйка немалого семейства, которая предпочитает заниматься своим двором и скотом, а не всматриваться в отдаленное будущее.

— Это бы хорошо, сынок, — неуверенно пробормотала она. — Да как это сделать... Разве что Боги помогут нам...

— И боги помогут, и мы сами должны себе помочь, ийэ!

И вдруг он вскочил и, озорничая закружил мать по юрте. Слегка запыхавшись, она оттолкнула его:

— Нашел себе подружку... Вон с братом играй.

С этой поры жизнь Сэмэна была озарена какой-то новой мечтой. Ночами ему иногда снилось, что плотно, незыблемо стоящая перед ним тайга готова постепенно раскрыть перед ним какие-то свои тайны, деревья словно расступались, словно приглашали его подойти к ним поближе, войти в чащобу... Иди сюда, Сэмэн, не робей... А потом он стал думать о том, что у тайги с ее лиственницами, соснами, березками — свои тайны, а ведь у людей-то их куда больше... И эти человеческие тайны властно манят его, и он хочет узнать сегодня больше того, чем он знал вчера, а завтра больше того, что он знал сегодня...

Между тем обычная будничная жизнь в наслеге и в их юрте шла своим чередом. Сэмэн позабыл о «большом секрете» Аннушки, но она сама напомнила ему об этом.

— Поклянись, Сэмэн, что никому не расскажешь про мой секрет, — заявила она. — Ни Андрюшке, никому.

— Почему же нельзя никому про это сказать?

— Потому, что если многие знают, так какой же это секрет?

— Ну, если ты так хочешь, я никому не скажу.

— Поклянись.

— Сёп, сёп... Слушай: если я нарушу свою клятву, пусть дух — хозяин леса Баянай обделит меня дорогими мехами, пусть могучий дух — хозяин рек и озер Боллах Тойон схоронит от меня серебристо-чешуйчатых...

— Тохтоо, тохтоо, Сэмэн, не надо больше, — словно испугалась чего-то девочка. — Не говори больше такое...

— Ну, чего испугалась? — усмехнулся Сэмэн. — Теперь уж мне никак нельзя проговориться.

И он торжественно продолжил:

— Если я скажу хоть словечко, пусть могущественный дух Огня с грудью, алой, как кровь, с кудрями, золотыми, как грива доброго быстроногого коня — пусть он обожжет меня, спалит все мои внутренности, моё сердце и мою печень...

— Молчи, молчи, Сэмэн! Что же мы будем делать, если вдруг твоя печень оплавится? Лучше я сейчас притащу тебе мою кыыс.

Девочка принесла откуда-то с нар туго завязанный сверток с кое-где проглядывающими из тряпок обрывками заячьего меха.

— Вот она, — торжественным шёпотом заявила девочка и стала покачивать сверток, что-то напевая.

— Ок-сие, — с разочарованием, отозвался Сэмэн. — Это вроде как твоя сестренка? Или просто куклёшка?

— Может быть, сестренка, а может быть... мне почему-то стыдно сказать, Сэмэнчик, но, может быть, она — моя дочка, — прошептала она, наклонившись к уху Сэмэна.

Что-то её сильно беспокоило.

— Послушай, Сэмэнчик, — сказала она плаксивым, не свойственным ей голосом. — А ты эту клятву лучше отговори назад, ладно?

— Как это — отговорить назад? Это почему? Секрет-то так крепче будет.

— Нет, нет, отговори всё назад! А то скажешь ненароком словечко кому-нибудь, а эти духи, уж там не знаю, добрые они или злые, соберутся и... нападут на тебя...

— Как же мне отговорить клятву назад? подразнил ее брат. — Может, ты научишь, сестренка?

— Не знаю, как... Сам сообрази... Ты умнее меня, — захныкала она.

— Сёп, сёп, успокойся. Я и не знал, что у тебя глаза уже на мокром месте. Ничего не случится с моей печенью. Эти духи не держат на меня зла, Аанчык, я не прогневаю их и они будут добры ко мне... Скажи-ка мне лучше, как зовут твою кыыс?

— Её так и зовут — Кыыс, — немножко успокаиваясь, сообщила Аня. — Маленькая девочка, Кыра Кыыс...

И снова Сэмэн взволнованно подумал: вот она — сила слова, могущественная и таинственная сила родного якутского языка, так ярко обрисовавшего Аанчык-барахсан все напасти за клятвопреступление, что ей уже представилось как Дух Леса Баянай отнимает все охотничьи трофеи у брата, а Дух огня хочет объять его пламенем...